Безумный лес

Мои бывшие хозяйки, как и в прежние времена, сидели все четверо рядышком на знакомой мне деревянной скамье перед своим домом. С заходом солнца на маленькой и пыльной улочке обычно наступало оживление. Сидя на скамье, сестрицы болтали всякую чепуху и хохотали во все горло. Казалось, для них в этом мире ничего не изменилось, хотя с тех пор, как я их видел в последний раз, времени прошло немало!

Я уже поравнялся со скамьей. Не замедляя шага, краем глаза внимательно оглядел сидевших. Боже, как поблекли, увяли и сморщились их лица! Барышням не повезло. Ни одна не носила обручального кольца.

Я приподнял шляпу и поздоровался. Видимо, их не часто баловали вежливым обхождением — здороваясь со мной, они прыснули со смеху. Я двинулся дальше, радуясь, что они не узнали меня, не остановили и не стали донимать глупыми расспросами. Но радость моя была преждевременной: до моего слуха донеслось, как одна из девиц — ее звали Фифи — затараторила:

— Девочки! А вы знаете, кто с нами поздоровался? Племянник трактирщика Тоне Брэтеску, тот вшивый калека, что был у нас в услужении перед войной.

Другие нелестные слова по своему адресу я расслышал плохо, так как девицы загоготали все разом, как растревоженные гусыни. Было ясно, что они хотели ссоры и искали только повода — по обыкновению всех обитателей нашего городка.

Это было слишком! Все во мне закипело. Я остановился и повернулся к девицам. Обвел их долгим взглядом. Они притихли. Наступило молчание. Потом Фифи проговорила:

— Он слышал. Ей-богу, кособокий слышал все, что мы про него говорили.

— Ну и что, если слышал. И пусть себе слышит. В крайнем случае обругает нас, только и всего. Мы к этому привычные. Мало ли босяков ругают и поносят нас, за то что мы себя блюдем и не связываемся с ними. Нас от этого не убудет!

Меня душила ярость. Я уже не слушал доводов разума. Поведение старых дев было слишком вызывающим. Я двинулся к ним, и мной владели не слишком добрые чувства. Когда-то я служил у них. Случалось, они драли меня за уши. Обзывали по-всякому. Хотя у меня никогда не водилось вшей, для них я всегда оставался вшивым калекой. Меня то и дело шпыняли и били палкой по пальцам. Плевали мне в тарелку. Словом, всячески старались завоевать уважение своего слуги. И вот теперь я решил удовлетворить их желание, то есть смешать с грязью, но осмотрительно и без лишнего шума; не дай бог услышат соседи — разыграется такая баталия, что дело кончится полицией. Я прикинулся дурачком и с самым невинным видом спросил:

— Скажите, вы случаем не барышни Вуртежану?

— Да, — ответила за всех Фифи. — Это мы. А зачем тебе это знать?

— Мне показалось, что мы когда-то были знакомы, но я не вполне в этом уверен.

— Вот и нам тоже показалось, что мы тебя знаем, да не могли вспомнить, откуда.

— Если вы и впрямь барышни Вуртежану, то вы должны меня знать.

— Да, да, мы тебя знаем, — высказалась Коротышка. — Ты был у нас слугой.

— Да, я был у вас слугой. Перед войной. И служил вам верой и правдой.

— Уж не ищешь ли ты работу и не хочешь ли снова наняться к нам?

— Нет. Я ни к кому не хочу наниматься.

— Тогда чего же тебе надо?

— Да ничего. Я вернулся просто, чтобы узнать, вышла ли хоть одна из вас замуж. В свое время вам ужас как не хотелось состариться в девках. С ума сходили — лишь бы выскочить замуж.

Сестры вознегодовали, но нашлись не сразу. Коротышка, несколько раз тряхнув головой, опомнилась и завопила:

— Ах ты нахал! А ну, катись отсюда, пока мы на тебя собак не спустили!

— Какие у вас собаки, — возразил я, — нет у вас собак. Вам их и кормить-то нечем.

— Ах ты бесстыдник! — кричала Коротышка. — Прикуси язык, бесстыжая рожа! Прикуси язык, а не то мы переломаем тебе палками все кости.

Сестрицы Вуртежану совсем обезумели от ярости. Одна начала собирать в подол валявшиеся во дворе камни, чтоб было чем в меня швырять. Остальные разразились грубой бранью, которая, должно быть, давно рвалась наружу. Я зашагал дальше. Никто из них не попытался преследовать меня. Я шагал быстро, торопливо подтягивая больную ногу, и вскоре добрался до нужного дома на улице Похищения сабинянок.

Я отворил старую покосившуюся калитку, которая когда-то была, а точнее, казалась мне вратами любви. Но никакой золотой тропы не открылось передо мной. За калиткой вообще не оказалось никакой тропы. Беременную Зое, которая и не думала меня ждать — настолько она отупела и опустилась, — я нашел во дворе непричесанной и неодетой. В тени шелковичного дерева, точь-в-точь как это делают женщины в нашей Омиде, была расстелена старая дерюга. Зое выглядела бесконечно усталой. Она отдыхала, лежа на боку, листая какую-то измятую, замусоленную книжку. Рядом курчавая, курносенькая девчушка возилась с тряпичной куклой, у которой из живота лезли труха и опилки.