Безумный лес

Слова толстушки развеяли мою тоску. Я прыснул со смеху. Доктор Ганчу из Омиды, поручая мне принести от тетушки Ленки чашку черного кофе и не желая слишком утомляться, сокращал мое имя до одного звука и называл меня И… Во время вынужденных скитаний по Балканам мой случайный попутчик — чудной и распутный мужик, клявшийся, что его зовут Филодор, окрестил меня Скаурусом… Иногда меня называли Зубастым… Госпожа Эльвира Кырлан звала меня Вороной — до сих пор не могу понять, почему. В Турну Василика не называла меня иначе как Джику… Урума говорила мне Ленк, даже не задумываясь над тем, что задевает мое самое больное место. Деспа с первого взгляда прозвала меня Желтушным… И вот теперь эти чертовки, чьи лица были едва различимы в голубоватом свете полной луны, ни с того ни с сего прозвали меня… Гае. Я никогда не сердился на прозвища, которые в шутку или в насмешку давали мне мои ближние. А теперь я не только не рассердился, но от души обрадовался.

— Я не Гае, — ответил я. — Я его брат…

— Враки, — сказала вторая толстушка. — У Гае нет никакого брата.

— Да есть же… Есть, только вы его не знаете.

— Вот те на!.. Уж мы-то в городе знаем всех.

— Хвастаете. Меня, к примеру, вы не знаете.

Они засмеялись. Мне понравилось, как они смеялись. Это был искренний веселый смех здоровых девушек, которые умеют легко переносить невзгоды и знают толк в жизни. Если бы я мог так смеяться, это было бы неплохо. Пожалуй, было бы даже хорошо. Девушки перестали смеяться. Пошептались о чем-то. Потом позвали меня.

— Хоть ты, наверное, придурок, но все ж подойди поближе, мы хотим тебя разглядеть.

Я не стал ждать второго приглашения. Подойдя к ним, остановился, отвесил глубокий поклон, такой же, как вчера, когда навещал жену Панделе Палеу.

— Ишь ты какой! Погляди, Маргиоала! Что ты скажешь об этом обалдуе? Никак, он считает нас парикмахершами. Наклоняется так, словно мы и впрямь парикмахерши.

Маргиоала резко прикрикнула на меня:

— Эй, разогнись, а то горб вырастет! Распрямись и иди к нам, цыпленок… Это и в самом деле не Гае, Бибина, это Цыпленок, Хромой Цыпленок…

— Как бы не так!.. Это не Цыпленок… Это его брат, Могыля. У Цыпленка ноги здоровые, а Могыля прихрамывает.

— Нет, — возразил я весело. — Я не Цыпленок и не Могыля. Я оба разом.

Они покатились со смеху. Я спросил:

— Разве я не говорил, что вы меня не знаете?

— Твоя правда.

Они замолчали. Замолк и я. Где-то на соседней улице раздался свисток полицейского. Проснулись и принялись лаять на луну собаки из ближних дворов.

Девушки пошептались. Подвинулись, уступая мне место. Я поблагодарил и уселся между ними. Некоторое время они разглядывали меня при голубоватом свете луны, прижимаясь ко мне все теснее…

— А ведь он худой, — сказала Бибина, — худой как вобла.

— К тому же плешивый, — добавила Маргиоала.

Бибина протянула руку и провела ею по моей голове.

— Нет, он не плешивый. Он наголо острижен. Должно быть, из арестантов. Наверное, спер у кого-нибудь курицу и попал в каталажку.

— Ты думаешь?

— Думать я ничего не думаю. Но вижу, что он острижен, как арестант.

— Стрижен-нестрижен, речь теперь не о том. Что нам с ним делать? Оставить сидеть промеж нас или привязать ему к хвосту жестянку и натравить на него собак?

— Пусть остается с нами, — ответила Бибина.

Деревянная скамья была мала. Девушки — напротив, пухлые. Они чуть не раздавили меня. Сначала меня обняла и поцеловала взасос — словно намереваясь выпить всю мою душу — Маргиоала. Потом обняла меня и Бибина. И тоже поцеловала взасос. И тоже с намерением выпить из меня всю душу. Но им это не удалось. Душа моя осталась при мне. Держалась крепко. А может, ее у меня уже не было. Может, я ее успел потерять и не заметил, как. И лишь тело, худое и утомленное, признало себя побежденным. Словно огромная теплая волна затопила меня, проникая внутрь. Я спросил:

— А почему вы сидите ночью за воротами одни? Вы что — вдовые или вас бросили ваши возлюбленные?

— Мы замужем-то и не были, так что о вдовстве говорить нечего, а вот возлюбленные… Возлюбленные нас и впрямь вроде как бросили, — отозвалась Маргиоала.

— Они сказали, что…

— Довольно болтать-то, — оборвала ее Бибина, протянув руку за моей спиной и толкая соседку в бок. — Не выдавай ему наших тайн. Мы с ним еще и познакомиться не успели, откуда нам знать, умеет ли он хранить тайны.

Я хранил в своем сердце много чужих тайн, — пожалуй, слишком много. Но не стал бахвалиться и сказал:

— Ты права. Я не умею хранить чужие тайны. Я даже свои собственные секреты хранить не умею. Стоит чуть забыться, как мой проклятый язык уже успевает ляпнуть лишнее, и я, как последний дурак, сам себя выдаю.

Моя бесстыдная ложь пришлась им по душе. Они расхохотались. Я засмеялся вместе с ними. Они хохотали во все горло. Я — тоже. Когда я под мухой, меня очень легко рассмешить. Трезвый… Трезвого меня рассмешить трудно, а то и вовсе невозможно. Девушки клюнули было на приманку. Одна прочирикала:

— Смотри, вроде не врет!

Но другая возразила:

— Как бы не так! Пройдоха, каких мало. Другого такого во всем городе не сыскать. Он ведь притворяется. Надуть нас хочет.