Безумный лес

Объяснение удовлетворило меня. Я не стал больше ни о чем расспрашивать. Мы ощупью пробрались через сени и очутились в комнате, где пахло ветхим тряпьем и засохшими летними цветами. Бибина нашарила выключатель и повернула его. Под зеленым абажуром, свисавшим с потолка, загорелась лампочка. Маргиоала пригласила меня присесть на край кровати. Я послушно сел. Единственный стул, стоявший в комнате, показался мне ненадежным. Толстушки, подойдя к зеркалу, поправляли свои прически. Теперь я хорошенько разглядел их. У Маргиоалы было круглое лицо и на лице две маленькие бородавки. Такое же круглое лицо было и у Бибины, но без бородавок. Их нельзя было назвать красавицами, но при неярком освещении, в комнате, убранной по их вкусу и разумению, они вовсе не показались мне безобразными. Кроме кровати и стула, в комнате стоял шкаф с зеркалом, обыкновенный деревянный стол, швейная машина Зингер и, в простенке, — часы с кукушкой. На восточной стене скромненько висели рядышком четыре иконы: Рождество, Крещение, Распятие и Воскресение. Под ними — маленькая лампадка и несколько выцветших семейных фотографий.

Бибина зажгла спиртовку, стоявшую на полу в углу комнаты. Маргиоала сняла с полочки в сенях кофейник и приготовила три чашечки кофе. Нашлись и сигареты, и даже дорогие — «Пелишор».

Чашку горячего кофе я осушил в несколько глотков.

— Послушай… мы даже имени твоего не знаем… Ты надолго в городе?

— Недели на две, на три.

— А потом?

— Не знаю. Может быть, отправлюсь к себе в Омиду, а может, еще куда-нибудь подамся. Пока не решил. Я ведь могу ехать, куда захочу.

— Как это?

— А так. Куда захочу, туда и отправлюсь — вся земля моя.

Они засмеялись. Засмеялись и стали пить кофе — не торопясь, маленькими глотками, изредка затягиваясь сигаретой, словно избалованные комфортом старухи, успевшие обзавестись своими привычками. Они рассматривали меня самого, мою еще вполне приличную одежду и мои ноги. Мне показалось, что они хотят меня о чем-то спросить, но не решаются, — это они-то, которые до тех пор не останавливались ни перед чем. Я угадал их мысли.

— Наверное, вам хочется спросить, отчего я хромаю.

— Да, — призналась Маргиоала. — Ты такой от рождения или… с тобой потом что приключилось?

— Потом. Когда мне было двенадцать лет. После болезни.

— Да-а, — сказала Бибина. — Нелегко тебе придется в жизни. Нелегко, хоть ты и говоришь, что вся земля твоя.

— Легко, трудно… какая разница… Но трудно мне придется, наверное, не столько из-за ноги, сколько из-за головы.

— Как это из-за головы? А что у тебя с головой? Я вижу, ты острижен наголо.

— Что-то в ней помутилось, и мне с ней не всегда удается столковаться.

— Вот оно как… Ну, тут мы ничем тебе помочь не можем. Лечить свихнувшихся — этого мы не умеем. Кабы умели, то перво-наперво подлечили бы свои головы.

Не знаю, что на них нашло, но они расчувствовались. Обе. Я, напротив, рассмеялся. Надеялся развеселить их своим смехом. Но ничего не вышло. Они по-прежнему сидели удрученные. И я сказал, чтобы прервать молчание:

— Уже полночь!.. Мне пора уходить.

Маргиоала взглянула на стрелки стенных часов.

— Какое там! Полночь давно прошла. Скоро уже утро.

Бибина приготовила постель — широкую, словно на пять-шесть человек, и очень соблазнительную. Девушки обратились к иконам. Перекрестились, перекрестился и я. Маргиоала вынула из шкафа шелковое полотенце, развернула его и набросила на иконы. Потом подошла к двери, задвинула щеколду и повернула выключатель. Нас поглотила темнота. В темноте было слышно лишь, как с легким шелестом падали одежды с их пухлых тел. Ко мне снова подкралась тоска. Теперь, во тьме, она приняла облик змеи. Обвила меня. Стиснула. И начала кусать мою слабую плоть. Я услышал шепот Бибины:

— Ты что, Цыпленок, не собираешься ложиться?

Я ответил, и голос мой показался мне чужим:

— Да нет, ложусь.

Этот голос был вообще ничей, и мне стало страшно.

Уже занимался день, когда я ушел от них. Девушки, все еще в длинных ночных рубашках, надев на босу ногу домашние туфли и накинув на плечи шерстяные шали, проводили меня до ворот. Прежде чем расстаться, сорвали с клумбы гвоздичку и воткнули в петлицу моего пиджака. Я опустил голову, чувствуя, как у меня пылают щеки.

— Приходи еще. Вечером. Мы будем сидеть у ворот.

— А если вы будете не одни?

— Тогда поздоровайся и иди своей дорогой. Не сердись и не унывай. Попытайся в другой раз.

— А если вы снова будете не одни?

— Попытайся еще, пока не повезет, — как вчера вечером.

— Странные вы девушки.

Бибина засмеялась. А Маргиоала ответила:

— Какие уж есть. Других мама уже не рожает. Не потому, чтобы не хотела, при ее-то красоте, а потому, что умерла через час после того, как родила нас.

— Так я загляну еще.

Я взглянул на них. И почувствовал, что стоит мне посмотреть на них еще раз, как я расплачусь. Шепотом сказал:

— Девушки! Я хотел бы умереть. Сейчас. Сию минуту.

— Дурачок! Человек не может умереть, когда захочет. Умирает, только когда придет срок. И потом… Что это тебе взбрело на ум умирать сию минуту? Умрешь, когда придет срок.