Безутешный счастливчик

Бьёрнсон. Ранние рассказы и повести – чистенькие и симпатичные «пейзанские идиллии» с убеждением в изначальную доброту человеческую и с примиряющими бракосочетаниями в финале: «Арне», «Веселый парень», «Сюннёве Сульбаккен» и пр. ‹18›50-е, 60-е гг. В одной из крошечных ранних безделушек – рассказ «Орлиное гнездо» – удивительная параллель к ибсеновскому Сольнесу: «– Лейф! – закричала она так пронзительно, что дрогнули горы, и вслед за ней испустили крик ужаса все остальные.

– Он падает, падает, – кричали все, и мужчины, и женщины, протягивая к нему руки. А он катился вниз; все быстрей и быстрей, увлекая за собой дерн, камни, песок. Все отвернулись и вскоре услышали за собой шум, какой бывает, когда вниз плюхается тяжелая, большая глыба мокрой земли».

В «Веселом парне» – между прочим, замечание сельского учителя: «Люди честолюбивые обычно грустят».

Стихи и оратории – из рук вон плохо.

Бьёрнсон. Перечитываю лучшие драмы Б. Б. 70–80-х гг. «Банкротство», «Редактор», «Перчатка».

«Банкротство». Превосходно и уверенной рукой написано, даже сентиментальное возрождение банкрота Тьельде в финале (4-е действие). Блестяще выдержана во 2-м действии сцена поединка Тьельде и адвоката Берента. Между прочим, консул Линд: «Устами младенцев и пьяных глаголет истина».

«Редактор». Все хорошо, особенно оформление 2-го действия.

Все хорошо, кроме не совсем натурального перерождения редактора в финале под воздействием не совсем натуральной смерти затравленного социалиста Халвдана Рейна. Достойно внимания рассуждение доктора: «Все люди без исключения должны стать сухими и черствыми, ибо это, как говорится, „необходимо для жизни“. Иными словами, мы должны вытравить из своего сердца тепло, убить в себе все желания, навеянные фантазиями. В душе каждого человека живет дитя – вечно юное, нежное существо, готовое и играть, и плакать, и вот его-то мы и должны в себе убить, чтобы „подготовиться к жизни“, или как это там называют?»

«Перчатка». Оригинальная идея – упрямое требование одинаковой морали для обоих полов. Идея «общечеловеческого нравственного долга; однако надо жертвовать иногда последовательностью и избегать догм и чрезмерного мистизма в морали».

Достоевский. О «Дон Кихоте». «Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля и спросили там, где-нибудь, людей: „Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?“ – это человек мог бы молча подать дон Кихота: „Вот мое заключение о жизни и – можете ли вы за него осудить меня?“» (из дневника писателя за 1876 г.).

Спустя год Достоевский снова называет роман Сервантеса «великим произведением всемирной литературы», принадлежащим к числу тех книг, которые посылаются «человечеству по одной в несколько сот лет» (из дн. писателя за 1877 г.).

Для Достоевского Санчо – «олицетворение здорового смысла, благоразумия, хитрости, золотой середины» – в противоположность его господину – «самому великодушному из всех рыцарей, бывших в мире, самому простому душою и одному из самых великих сердцем людей». Достоевский часто сближает Дон Кихота с «вполне прекрасным человеком Христом». Создавая образ своего князя Мышкина, он задумал сочетать в нем комизм и энтузиазм Дон Кихота с христианским величием Иисуса.

Генрик Ибсен. Заново перечитываю «Кукольный дом».

Мелодрама в теплом гнезде. Избалованная куколка Нора – она уходит, хотя «теперь все хорошо» и нелепая гроза пронеслась. Уходит.

Надо заметить, в «Кукольном доме» (1879 г.) – проглядывает уже то, что станет темой следующих. Тема рока наследственности, в устах доктора Ранка: «Моему бедному неповинному спинному мозгу приходится расплачиваться за веселые деньки офицерской жизни моего отца». В основном «портвейны да шампанское», «эти вкусные вещи и т. п. отзываются на злополучном хребте того, кто «не вкусил ни капельки от этих благ». «И так расплачиваться за чужие грехи?! Где тут справедливость?» Бедный и великодушный доктор Ранк, с тайной любовью к Норе и спинной сухоткой, бесконечно мил и едва ли не милее Норы.

И – еще один эмбрион будущих тем – тема «идеальных требований». Чего стоит финальное чудачество Норы!

Лев Толстой. Сотый раз перечитываю «Крейцерову сонату» и «Холстомер», «Хозяин и работник», «Фальшивый купон», «Отец Сергий» и пр.

«– …и начался хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! – с злобой прошипел он. – …Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно!..» (Позднышев, XI).

«– Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве.