БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Евген всмотрелся: заяц! Тот самый, утренний; с отчекрыженной восьмушкой уха. Беглец из недоношенной полосы.

– К-какая… с-сволочь сбросила? – рыкнул подрагивая в ознобе, Пономарев.

Холодными тисками сжало сердце у Евгена, сдавливалось, усыхало тело и кости, пока не сплющилось все до размеров малого, мокрого комочка на руках у матери под Наурской, в который с тем же разбойным свистом била черная молния при кошачьей башке.

«Ворон! Для меня посылка».

– Это моя посылка, Ваня, – сказал Евген, разлепив замороженные губы.

– Чего жидишься? – усмехнулся, набиравший цепкое равновесие Иван, – отдай хоть половину.

– Возьми, если сможешь. Да не отдается.

– Может, пояснишь, какая падла дохлятиной кидается?

– Долго рассказывать.

– Ну, как знаешь.

Они закопали зайца в десяти шагах. Легли на хрусткое подножие копны, навалив на себя пласты соломы. Затихли, глуша озноб, согреваясь.

Евген засыпал, проваливался в колодец с далеким дном.

Там, на дне, только начала копиться несметная толпа, с истошным, разноголосым воплем заполняя площадь в коптящем трепете факелов.

Как крючком подцепил и выволок его на поверхность чей-то голос. Евген прянул спиной с соломы, развернулся. Рядом лежал Иван с закрытыми глазами. Катая желваки по скулам, цедил свое, с вечера допекавшее:

– Шестнадцать ковров… серебро с золотом… а ты их, ОГЛЫед хренов, заработал?! Ага… на кляче… хурдой-мурдой, гнильем всяким… Давить сразу вас надо, паразитов, кобелей черножопых, для вашей же пользы… как Рим давил… вещий Олег…

Евген нагнулся, дунул Пономарю в ухо, оборвал тираду на полуслове. Иван замолк, задышал ровно, глубоко. Тогда и сам он рухнул спиной на нагретое, упругое ложе, торопясь обратно, вниз – к толпе.

Она клубилась на окраине вечного города Иерусалима, на его верхней половине – площади Ксист, что бугристо стелилась булыжным размахом под ноги иудейского народа.

Грозен был настрой к мести у несчетных тысяч, стекавшихся ко дворцу Асмонеев, смрадным, коптящим пожаром плескались над их головами языки факелов.

Стал опадать вулканный гул, и обострился жадный слух несчетной толпы навстречу двум, вышедшим на помост.

Взошли на него и скорбно впали в ожидание царь с сестрой, она – в темном одеянии, босая, остриженная, с черным платом над сокольими бровями.

Вдохнул, заполняя жаркой копотью грудь, царь и воззвал зычно, надтреснуто, посылая крик самым дальним:

– Иудеи! Вы ведаете о том, что я, Агриппа, полновластный царь над всей Палестиной. Со мной рядом сестра моя Вереника. Но перед главным, что раздирает наши сердца горем и печалью, я напомню вам то, что было.

Когда я возобновил запретное при Ироде чтение Второзакония в конце субботнего времени, я, царь, шествовал в храм вместе с вами, не гнушаясь вашей толпы и вашего рубища.

Я читал вам главы из Второзакония. Это было?

– Так ты делал… было… – глухим и согласным рокотом отозвалась масса, колебля ветрилом дыхания пламя факелов и светильников.

– Тогда я напомню, что было дальше. Во время чтения главы я прочел стих: «Из среды твоих братьев выбери себе царя». Я пролил слезы, ибо вспомнил, что я, царь, стоящий над вами, не чистый иудей, но разбавлен идумейской кровью. И покаялся в этом.

Вы же, фарисеи, саддукеи и ессеи, стали утешать меня и вытирать мои слезы, говоря:

«Ты наш брат… ты наш брат!» Это было?

И опять каленым и согласным гулом отозвалось людское скопище:

– Все было… так было… Ты наш брат!

– Но если вы зовете меня братом, который тратит на постройки и подарки в Иудее двенадцать тысяч талантов в год, я вправе говорить с вами о наших язвах, не опасаясь вашего гнева?

– Говори! – сумрачно и покорно согласилось людское море.

– Тогда я начну с самого горького: значит, не столь сильна была ваша вера и любовь к своему храму в шестнадцатый день Артемизия, если ее сдул один зловонный треск римского осла.

Ваш разум затмил голый зад и позорный звук римского легионера на галлерее храма, когда вы стеклись в Иерусалим на праздник опресноков при наместнике Кумане. Тогда почему вы спокойны в вашей повозке, когда запряженный в нее осел повторяет тот же треск и зловоние, испущенное солдатом? И какая между ними разница?

Вы же забросали за это римского солдата на галлерее камнями, тем самым сдвинув с места лавину неповиновения Риму.

Спустя немного времени, при наместнике Гессии Флоре, вы вступили в бой с кесарийцами и римской конницей Юкунда только из-за того, что какой-то полоумный кесариец принес в жертву птицу на горшке перед воротами синагоги, намекая на прокаженных иудеев, изгнанных из Египта.

Позже вы стали издеваться над диктатором Флором и поносить его за то, что он взял из храмовой казны семнадцать талантов на нужды Императора.

Все это привело к казни трех тысяч иудеев.

Теперь же ваш гнев окончательно перерос ваш разум. Вы разрушили колоннады галлереи, тем самым явив Риму жест отпадения от него.

Вы готовитесь к войне с ним, слушаете смутьянов и подстрекателей из зилотов и сикариев. Но прежде чем продолжить о войне, я вернусь ко времени правления Ирода.