БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Он влепил ей наотмашь этой «задницей», как доктор пощечину, обрубая истерику пациентки.

– Я… взбесилась, – перепуганно и жалко осознала она, трепеща от вздыбленного, перешедшего границу Ивана, – а бешеных пристреливают. Простите меня, Иван Алексеевич, миленький. Не отбирайте этот вечер. Я так ждала его…

– Ива-а-ан! – трубно вдруг возопил Евген, вымахнувший из лозняка с пучком ошкуренных шампуров. Восемь готово. Может, еще пару про запас?

– Хватит, неси эти, – отозвался сумрачно Иван. Добавил для съежившейся в соломенной перине Лукьяненко: – Дышите глубже, мамзель. Все будет: и перепелки на шампурах, и половецкие пляски, поскольку я всегда выполняю обещанное. Оттого мои столбняки, чтобы слово воробьем не вылетало.

– Вы уже не сердитесь, Ванечка?

– Разве на икону сердятся? – перегорел, обессиленно сник Иван.

Она заплакала, тихо, по-щенячьи поскуливая, вымывая слезами потрясение от свирепости налетевшей размолвки, освобождаясь от страха за разрыв той серебряной паутинчатой сети, что успела выткаться меж ними.

Но тотчас опасливо вытерла слезы, навесив на лицо тусклую радужность улыбки: юным, буйным лосенком ломился к ним по перелеску Евген.

– Какое первобытное дитя, – дрожащим голосом, с негой выдохнула, любуясь парнишкой.

– Вы с ним поосторожней, – с угрюмым почтением попросил Иван, – этот дитенок любого колдуна за пояс заткнет.

– Да ладно вам, Ванечка! Шутить изволите? – всем гибким корпусом развернулась к Евгену Ирэн, изумленно распахивая мокрые глаза.

– Какие тут шутки, – вздохнул Иван, – вундеркиндер он и есть вундеркиндер.

***

И было все: и звезды, и костер в изменчиво туманном полусвете, и пляски с половецким свистом.

И плыл подлунный, дивный смак перепелятины в вине, над стриженным в «нулевку» полем, готовым хоть тотчас в рекрутство к белой стуже.

Сверлили мезозойной ворожбой ночную тишь шакальи вопли из утробы леса, вплетая липкий визг в гармошкины рулады. И терпким вкусом перченого мяса опаляло рты, а в молодых телах проскакивали к сердцу искры, когда всех обволакивала томно славянская кадриль.

Все колдовство вершилось до полночной тьмы.

Уже присевшую луну сглотнула туча, а полинявший отблеск зорьки рубиново истаивал в вершинах дубняка.

Уже ползла медвяная прохлада с Кавказского хребта, просачиваясь сквозь чащобы леса, напитываясь запахом шалфея, земляничных кущей, полынной горечью, росой набрякших трав.

Древнеарийской, дикой негой, язычеством бурлила смычка – догуливали правнуки славян недобранное пращуром веселье, которое топили вековечно в крови, в слезах татарская орда, жидо-хазары, половцы, чеченские абреки и прочая оскаленная нечисть, паразитарно присосавшись к тулову Руси, расходуя тепло ее и щедрость.

ГЛАВА 38

Они увязли в прощании, стоя в густой тени копны. Слов не было. Лишь жарким, нестерпимым током пронизывало сцепленные руки.

Уже дважды коротко и деликатно вякал гудком давно урчащий газон, а желто-слепящие пучки из фар, отхватив у ночи тоннель с искристой стерней, бессильно истощался в двадцати шагах.

Переминались в кузове, начиная зябнуть, артисты, доверху налитые щедрой смычкой и волшебной ночью. Но держали голоса и нетерпение в себе: вершилось в соломенной тени великое таинство зарождения новой семьи, к которой давно уже пересудом подкатывалось все село.

– Пора, Ванечка, – наконец шепнула она, – ребята ждут. А мне еще Аиду у тетки Глаши забирать.

– Иди, – севшим голосом выдохнул Иван. – Завтра буду у тебя. Все и решим по этапам: на какой день назначаем и кого позовем.

– Завтра все решим, – эхом отозвалась горлинка на проводе, которой не нужно уже было никуда лететь.

Они отъехали. Сквозняк из леса сдул чужеродный выхлоп газов, осквернивший хрустальную чистоту предгорья.

Догорел костер. Михеич давно спал.

Евген с Иваном завороженно вбирали в зрачки, в самые души малиновый трепет углей от угасавшего костра, уже подернутый пеплом, когда в великую немоту природы, уже пропитанную предутренней росой, вкрадчиво вплелся мерный, хлесткий посвист.

Он плыл в верхней черноте издалека и, всмотревшись в искляксанную Млечным Путем бездну, они оба скорее почуяли, чем увидели, как скользяще заляпывал звезды, продвигаясь к ним, кромешный сгусток ночи, ее озвученное посвистом ядро.

Оно близилось, буравя в черной бездне вихревой тоннель, зарождая оцепенелость в спинах – пока не раздвоилось почти над головами.

В рубиновые переливы углей упала и взорвалась огнем бомба, нещадно обдав сидящих жгучим фонтаном.

Они крутились, прыгали, сбивая с лиц, с волос, с одежды россыпи углей. Сбив основные, ринулись к роднику, очумело плеская водой в лица, на шеи, на колени, где припекало ожогами.

Наконец, промокшие до нитки, дрожа и лязгая зубами в промозглой стыни, вернулись к почти затухшему кострищу, куда брякнулось послание с небес.

Вдруг вынырнула из-за туч луна, пролила волглый полусвет. У самого костра шибануло в нос паленой шерстью. Иван нагнулся, ощупал темный меховой сгусток в горячем квадрате.

Уцепил, поднял.

На них безглазо, черными дырами пялилась оскаленная морда зверя с пустой, разодранной грудью и выдолбленными глазницами.