БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Как вы там с мамкой на фронте семейных катаклизмов?

– Насчет «клизм», как положено, все в норме, за матерью не заржавеет. В виде профилактики. Без нее графине нашей муторно.

Евген вслушался в голос: усталый, с ехидноватой прослойкой. Однако без трещины.

– Тогда ладно, поживем, попрыгаем.

А у тебя как с этим… с миражами? – осторожно прощупал Василий, пожалуй, главное, что точило последнее время, не отпускало.

– Здесь, что ли? – постучал Евген по лбу.

– И здесь тоже…

– С миражами дело швах. Глухо, батя, как в танке, – беззаботно сознался сын.

– Что так?

– Да их пеклом давануло, пылюкой сыпануло, они и окачурились. Не климат графуевским миражам в рабоче-крестьянской страде, куда был мобилизован.

– Тебя кто мобилизовывал? Сам и мобилизовался.

– А это проверка на вшивость, па. Считаю, такая должна быть в обязательном порядке. Я б такую каждому устраивал. А то в школе «сынок директора», в институте опять «сынок», а дальше – глядь, в жизнь гнида полезла.

– Это когда ты такой премудрости набрался? – оторопело всмотрелся в сына Василий. Поднимаясь, отряхивая солому с галифе, скупо усмехнулся:

– Вчера Иваненко за цепью в МТС заезжал. Заскочил в Правление.

– Зачем?

– Наряды закрывал за всю уборочную. Тебе две сотни выписано. На костюм с велосипедом хватит. Ну и… на будущий год застолбил. Говорит, незаменимый кадр из пацана образовался. Когда это ты успел в «незаменимые» проскочить?

– Долго ль умеючи. Куда им без меня? Пропадут, – потянулся до хруста в плечах Евген.

– Наха-а-а-ал! – расплылся отец.

– Угу. Председателев сынок, вундеркиндер, весь в графьев родителёв.

Приобнявшись, разошлись, донельзя довольные друг другом, тая в себе семейно-магнитное притяжение.

Отец уехал.

В машинном кузове вколачивала с дробным треском в доски чечетку клубная парочка самодеятельных танцоров, в лихом раздрае взвизгивала гармошка.

В самом углу грузовика маячило в белом овале косынки нечто иконно-знакомое… портрет, основательно подзабытый, из другого мира – без удушливой пылевой завесы, костедробильного грохота, желто-соломенной прорвы, свирепой, до потайных слез, ломоты в руках.

Евген вгляделся. Восторженной изморосью обдало сердце: Лукьяненко! «Мамзель» собственной персоной. Эта зачем здесь? Ах, мама родная, где Ванюшка?

На своем месте был Пономарев: восседал тракторист перед грузовиком на соломенных, из мешков сооруженных тюфячках рядом с Иваненко. Для троих (Евген шел к тюфячкам) зрителей старалась пятиголовая агитбригада, укомплектованная по всем стандартам развитого социализма: танцоры, частушечница с баянистом, да библиотечная сирена, готовая зазывать к вершинам трудового энтузиазма.

Концерт закончился, собрав долгие, трескучие аплодисменты, кои означали абсолютное одобрение рабоче-крестьянской массы своей интеллигентной надстройки.

Бригада попрыгала с кузова, оставив на стуле сидящую в сатиновых брючках «мамзель», она же режиссер и начальник культурно-летучего набега.

– Иван Алексеевич,- учтиво и медвяно позвал начальник, – помогите выпрыгнуть.

Иван двинулся к кузову тигровой поступью.

– Зачем нам прыгать, Ирэна Романовна, – не согласился он, – это пусть молодежь скачет, а с нами, кряхтунами, как с хрусталем обращаться надобно, куда шампанское нолито.

Мимолетно зыркнув на заржавшую чечеточную пару, аккуратненько взялся Иван за ножки стула с Лукьяненко и, приподняв его, бережно поплыл с тихо взвизгивающей ношей к Иваненко на тюфячке. Опустил перед ним стул на рыхлую стерню, куда и вошли немедля на четверть его обшарпанные ножки.

– А если бы надорвались, Иван Алексеевич? – пришла в себя «мамзель», полыхая пунцовым удовольствием.

– Вы, Ирэна Романовна, каши мало съели для моего надрыва. Но это мы исправим. Можно узнать, какие у вас дальнейшие планы на сегодняшний вечер?

– Политинформация о текущих событиях, если не возражает лучший уборочный экипаж.

– Экипаж уперто возражает. А, Михеич? – зацепил комбайнера уже продуманной стратегией Пономарь. Податливо клюнул на нее вдрызг изработанный страдой комбайнер.

– Ну ее к бису, информацию, девонька. Ухайдакались сегодня мы чегой-то. Иван у нас с вывертом. Он, небось, другое надумал.

– Что именно, Иван Алексеевич? – несколько озадачи лась Лукьяненко.

– Тюрнюр а ля форштек перепельяне и па-де-де фуэтэ ан джюссе, – не сморгнув глазом, с хозяйской ленцой предложил Пономарь.

– Перевели бы, Иван Алексеевич, – попросила, лучась острейшим интересом, библиотекарь: экие сюрпризы таил вроде бы насквозь ею просвеченный жениховский кадр.

– А я что говорил? – крякнул и отпал спиной на тюфячок Иваненко.

– Французы – они, что в языке, что на паркете, шаркуны. И отдых у них чахотошный, куда там до русского. По-нашему сказанное означает: вечер сельской смычки хлеборобов с артистами у костра под звездами, с танцами под гармошку, печеной картошкой, перепелками на вертеле, маринованными в винном соусе с луком. А на десерт – чай с земляникой и товарищем Моцартом, которого исполнит на камышовой дудке хлебороб Евген Чукалин.