БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Чо «слезай»?! – с отчаянным, свирепым нахрапом, едва не плача, возопил Евген. – Экипаж на месте, все в полном ажуре, че время теряем?!

– Слезай, Евген, – позвал, широко лыбясь, Иван, подрагивая ноздрями греческого носа. – Бункер зерном полный, машину ждем. А потому перевздох с дремотой.

****

Неторопко и жестко втолковывал он Евгену, сидя в тени копешки:

– На третьем круге поначалу вилами не трепыхайся, не суетись. Кошево скопится доверху у передней стенки без тебя. Потом обвалится на дно малым слоем. А ты жди, дыши кислородом, птаху-перепелку слушай. Накопится доверху по второму разу, ты маненько вилами расшуруди и прыгай в бункер. Потопчешь родимую соломку со смаком, как петух несушку, – выпрыгивай и опять дыши поглубже. Глотни водички, повязку вытряхни.

А вот когда выпрет до верха третий слой, тогда уж врубайся с вилами до победы, топчись на ворохе, трамбуй своими четырьмя пудами.

Теперь понял, зачем я тебе отмашку на первом круге давал?

– Теперь-то понял, – вздохнул до дрожи в животе Евген. До ночи предстояло одолеть еще десятка два кругов. – Не боись, Иван, не подведу.

– А я не боюсь. Перекуры у нас круга через два-три: отсыпка зерна в машину. Так ты за это время насобачься такой фортель выделывать в обязательном порядке.

Он налил в ладонь воды из фляги. Схлебнул ее. И вышмыгнул через нос две бурые струи.

– Видал? Промывка кингстонов. Сколько этой пылючей заразы из организма выносит – одно удовольствие. Если малость потерпеть. Все понял?

– Понял, Вань. Это ты меня с бункера стащил?

– Терпи, казак, атаманом будешь, – ушел от темы Иван, толкнул плечом настырного салагу.

Поднялся, потянул по стерне к трактору. Проходя мимо Иваненко у второй копны, распластанного на соломке в холодке, показал ему тракторист большой палец, адресно мигнув в сторону Евгена.

И долго в согласной задумчивости кивал головой матерый хлеборобный спец, понимавший толк в людской породе: еще как будет личить пацану его первый костюм.

ГЛАВА 37

На тридцать третий день уборки перед последней, срединной полоской, покорно ждущей нашествия ножей среди щетинистой стерни, Пономарев вылез из трактора и поманил пальцем Евгена:

– Стань впереди полосы. Закруглимся барской охотой. На, держи. – Он развернул и подал Евгену полутораметровый квадрат мелко сплетенной сети: – Держи перед собой, как простынку на просушке.

– Для чего?

– Глянь. Перепелкин последний день Помпеи. – Он кивнул на длинный, центровой клок пшеницы, деливший поле надвое. Желтые стебли ходили ходуном. В них всполошенно кипела пернатая жизнь, согнанная комбайном со всего загона. Последним пристанищем стала для нее узкая лента пшеницы, за пределами которой подстерегал голый, прострельный ужас сжатого поля.

Евгений стал в конце полосы и свесил с рук сетчатый квадрат.

Трактор рокотнул сдвинул с места комбайн. Когда ревущая махина была уже в десяти шагах, скукоженный пшеничный клок взорвался трескучим исходом: в воздух густо прыснула серо-истошная перепелиная стая.

Перепелки слепо, с маху бились в ноги, в сеть, застревая в ней. Затем вдруг из пыльной желтизны вырвалась тугая, смазанная в прыжке болванка и бухнула с маху Евгену в живот.

Задохнувшись, шлепнулся он на седалище, тупо смаргивая высочившиеся слезы: дрожал у колен заяц, закатывая в обморочном столбняке глаза. Отчекрыженное на восьмушку косильными ножами ухо русака сочилось сукровицей, пачкая киноварью линялую шкурку.

Евген тронул ладонью трясучую спинку. Заяц дернулся, сиганул в метровом прыжке, пошел мерять махами стерню, держа очумелую траекторию драпа к сочной зелени леса.

Засмеялся человек, вытянул руку, выхлестнул из себя стопорящий приказ: заяц, вспахав две борозды, застыл.

Человек убрал руку, студенисто расслабил волю, – зверек дрогнул, заковылял к лесу параличными скачками, кося глаз в смертном ужасе.

***

Шесть перепелок, запутавшихся в сети, Иван выпустил. Парочку самых крупных оставил, пояснил:

– Для зимы забава. Зимой их «пить-полоть» в избе, как масло на душу.

На стерне сжатой полосы подобрали еще с десяток птиц, срезанных ножами. Этих Иван ощипал, затолкал в холстину, утопил в бочажине ледяного родничка в лесу:

– Вечером шашлык спроворим. А теперь шабаш. По распорядку – дрых с похрапушками до вечера в тенечке. К закату гости должны быть.

Подмигнул Евгену:

– Неужто батька сына проведать не наведуется?

Как в воду глядел: прибыл к вечеру на бедарке председатель Чукалин, а спустя полчаса – агитбригада на ГАЗоне.

Посидев полчаса в беседе с сыном под скирдой, слил подспудную тревогу Василий: прожаренный солнцем, вальяжного настроя мужичок его явно вырос и как-то даже задубел.

Увесистую значимость источала сыновья неторопкая речь, каменным покоем налиты были дочерна загорелые, увитые венами руки.

Кус пирога с капустой сын хамкнул с лету, будто барбос муху. Вареную курицу рвать на части не стал, отложил, гулко сглотнув слюну:

– Это на всех, на ужин.

– Да ладно тебе, ногу хоть выломай, обглодай, – пожалел отец.

Евген смачно втянул воздух, закрыл куру газетой. Свернул, наскучавшись по дому, на семейный очаг: