БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

В первый день уборки полуторка забрала от сельсовета еще затемно шесть уборочных экипажей по три человека в каждом. Прибыли к своему комбайну все в той же, лимонной, проколотой звездами полутьме. Иваненко зажег, повесил на бункер застекленный фонарь. Расстелил на примятой стерне у комбайнового колеса застиранный ситчик скатерки. Молча стал выкладывать на него снедь: шмат сала, соль, соленые огурцы, ржаную краюху, помидоры, бутылку молока, заткнутую огрызком кукурузного початка. Пономарев добавил из холщовой сумки свое.

Евгена пробирала зябкая, нервная дрожь: взят на главное в году дело лучшим экипажем. Торопясь, вывалил из брезентового баула все, натолканное туда матерью.

В предутреннем пронзительном свежаке шибануло в ноздри сытным, горяче-мясным духом.

– Дядь Лень, Ваня, пирожки берите, мать с печенкой расстаралась..

Иваненко коротко, одобрительно зыркнул. Однако пробурчал:

– Спрячь. Не заработали. Поутру червячка заморим.

Пожевали сальца на ржаных ломтях с чесноком, посолились укропчатыми помидорами. Запили холодной вкуснейшей водой из дубового бочонка. Прибрали снедь.

Иваненко поднялся, вошел по пояс в темную стену пшеницы. Загреб ладонью, прижал к щеке пук колосьев. Застыл.

Скользящим шажком продвинулся на три шага глубже, сделал то же самое. Опустился на корточки, стал обжимать горстями стебли у самой земли.

Наконец, вышел. Глянул на раскалявшийся восход, уронил вроде бы никому:..

– К рассвету в самый раз будет.

– Вань, чего это он? – шепотом спросил Евген у Пономарева, возившегося с пускачем трактора при свете фонаря.

– Росы ночной пшеничка хлебнула, такую не укосишь. Подсохнет к рассвету, – так же шепотом пояснил Иван.

Незнакомым доселе воздушным шаром вздымалась и опадала грудь Евгена: ДЕЛО надвигалось! И он впущен в него на равных.

Текли гулкие, озоном напоенные минуты. Все звонче буравили предрассветную, буйно розовевшую тишь колокольца перепелок: «Пить-полоть… пить-полоть».

Свет фонаря тускнел. Тупомордый абрис трактора мощно, все отчетливей, впаивался в серо-розовый горизонт. Предгорный, стекавший с Кавказского хребта лес все рельефнее врезался в небо зубчатым монолитом, цедя из себя едва ощутимый на щеках сквозняк.

– Слышь, Женьк, – тихо окликнул Пономарев, – ты вот что: поначалу, когда по первому кругу пойдем…

– …Кр-р-р-разь! – вдруг перебило, пронизало тишину картавым шипящим клекотом из леса. Дрогнув, ощутил Евгений ледяную стынь длинной иглы, вошедшей в позвоночник – ею вонзился в него лесной вопль. Тотчас в мозг, в древне-тотемную память со скрипом вползла чужая, сварливая тирада:

– Стар-р-р стал… на поле голенького легче было.. ммать-перемать… эх р-раз, еще раз, еще много-много р-р-раз.

– Слышь, что говорю, – снова возник Пономарев, – когда на первый круг выйдем…

– Иван! – жестко позвал от комбайна Иваненко. – Ну-к, иди сюда.

– Чего, Михеич? – разогнулся, пошел к комбайнеру Пономаренко.

Старшой, дождавшись тракториста, вполголоса велел:

– Пущай своими мозгами доходит.

– Надорвется с непривычки, дядь Лень, пацан все ж.

– Там поглядим. В крайнем случае, поле изгадим, – скукожился, как касторку проглотил, комбайновый вожак.

– А может…

– Я те чо сказал?!

– Понял.

– Евгений! Ступай на место, начинаем. С Богом! – велел полным, каким-то звенящим гласом Иваненко. И это трубное, всечеловеческое, не обтерханное памятью «с Богом» пронизало Евгения навылет, вытеснив все остальное, темное. Почему он должен изгадить хоть одно поле? Да лучше сдохнуть!

Он рывком сдернул рубаху, кепку, скакнул к крутому взлету ступеней, ведущих на боковую площадку соломенного бункера.

– Надень кепку и рубаху. Тряпкой морду занавесь, – остановил его комбайнер.

И ЧТОБ КОПЕШКИ ПО СТРУНКЕ СТОЯЛИ!

– Я так, дядь Лень, без рубахи, к пыли да к солнцу привычный…

– Ишо раз повторю сказанное – гуляй к мамке. Ясно? – как рашпилем провел по слуху Иваненко.

Евген виновато, молча натянул рубаху, нахлобучил кепку. Засунул за резинку штанов вчетверо сшитую матерью марлю, прихватил литровую бутыль с водой.

Вспорол треском тишину пускач трактора. Через минуту ожил сам дизель, распирая тишину тугим рокотом.

Полыхнули, воткнулись в серый сумрак кинжальные лучи фар. Едва приметно дрогнул, поплыл комбайн с бункером. Тянул Иван хлеборобную махину с мягонькой, нарастающей силой, как родитель люльку со своим первенцем.

…Когда они обогнули поле и встроились в начало кругового загона, уже вовсю полыхало над лесом красное марево от подступившего светила. Поджаренный им дневной свет благостно разливался окрест, высверкивая в травах миллионной россыпью алмазов.

Евгений нахлобучил поглубже кепку и повязал на затылке марлевый узел – «занавесил морду», как было приказано. Поудобней, наизготовку перехватил вилы.

Иваненко махнул рукой ожидавшему в кабине Пономареву и, пригнувшись, украдкой перекрестился.

Они вошли в круг покоса. Под лопасти мотовила покорно легла и подрезалась еще редкая хлебная рать. Сыпанула, потекла в зерновой бункер тощая струйка зерна, полетела в копнитель первая россыпь янтарной соломы.