БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Эт ве-е-е-рно, – долго и согласно кивал седой головой, исклеванный берлинскими осколками детдомовец Ленька.

Ему, ефрейтору, дозволившему себе первый костюм к сорока годам (хоть и зарабатывал в комбайнерах изрядно), больше личили пожизненные, рваные вражьей пулей гимнастерки.

– Ну, так возьмете, дядь Лень? – напомнил о себе Чукалин – младший.

– У меня уродоваться надо, – вздохнул, с сожалением почти отказал Иваненко. Чем-то глянулся ему пацан.

– Возьмем, Михеич, – вдруг поддержал доселе не встревавший Пономарев, – мужик упёртый, выдюжит.

И подмигнул Женьке.

– Ну, коль вторая половина экипажа просит – возьмем, спробуем, – как-то сразу и легко уступил командир.

Года два уже неприметно ткалась между Евгеном и Пономаревым особая приязнь. На клубной спортплощадке, вечерами, где выставлялась, играла мускулами, аульская молодежь, трое их было на все село, крутивших на турнике «солнце»: второгодник седьмого класса, крепенький гриб-боровичок Витька Бокарев, председательский Женька, да Иван Пономарев, недавно демобилизовавшийся с флота.

Запаян был Иван ладно и гибко в какую-то нездешнюю стать: сероглазый, русоволосый, с легким пушком на щеках, с гречески точеным, трепетным носом.

Когда садились они за врытый на площадке стол с Тушхан-оглы Абдурзаковым (вторым парнем на селе с прилипшей кличкой «тушканчик»), упираясь в предстоящем пережиме ладонями, сбегалась вся площадка, да припадала к окну изнутри мамзель Лукьяненко..

Кого только не заносило в Чечен-Аул неведомым, кавказского аромата, ветром.

Занесло из Ленинграда и Лукьяненко, молодую мамашу с детсадовской дочкой, тотчас зачисленную аульскими языками в прозвищный реестр как «мамзель»: за любезно-льдистый тон и едва слышный аромат духов, за «вы» со всеми, вплоть до детворы.

Впрочем, библиотекарем она была отменным. Всю тысячу с небольшим книжных томов знала наперечет, предлагая со своего учтивого поднебесья заходящей клиентуре россыпи читальных вариантов, пристально выделяя среди всех Евгена.

Все знали о роковых и безнадежных страданиях Пономарева по мамзели, при виде которой у него стопорился язык, исчезало острословие и особая, авторитетная вальяжность первого силача и тракториста.

Позволял он себе лишь редкие визиты в библиотеку, молчаливое и слепое перелистывание газет за единственным читальным столом. Все это при пунцовых щеках под режуще-снисходительным скальпелем мамзельных очей.

Вытягивала Лукъяненко из Ванечки по словцу клещами, хотя и читал тракторист на удивление много серьезнейшей литературы.

Иным был в своей влюбленности Тушканчик. Пер из него в библиотеке словесный поток с жутким акцентом, ляпались на барьерную стойку военно-полевые, ефрейторские остроты.

Всегда первым звал Тушканчик Ивана к ручному пережиму на просматриваемой траектории из библиотечного окна:

– Пашли, Ванька, пасидым, памеримся.

Перла моща из кипчакского красавца, штангиста-перворазрядника ДСО «Урожай» с необъятными ляжками.

Узловатой булыгой вздувался мускул на его руке, багровел и пыхтел он в бешеном усилии пережать Пономаря. Однако ни разу не удавалось. Вроде и не столь мускулисто был раздут Ванек, не дергался, не кряхтел.

Но будто каменная торчала его крупная, из одних жил скрученная рука, лишь чуть подергиваясь от свирепых тушканчиковых рывков.

А потом сам начинал давить Пономарь, розовея лицом, посмеиваясь, поглядывая по сторонам. Да так, что уже через пару минут покрывался волоокий Аполлон потом, едуче шибая им в болельщицкие ноздри.

Отклонившись градусов на десять в пользу Пономарева, застывали в крупной дрожи руки. Начинал белеть Тушканчик ноздрями и закатывать глаза, изнемогая в предстоящем позоре: маячил за стеклом библиотеки нежный овал мамзельного лица.

Но не допускал позора Пономарь. С треском хлопнув штангиста по плечу левой рукой, рывком выдирал Ваня правую из клешни Тушканчика, итожа поединок ровным голосом:

– Ну, лан-лан. Дожмемся как-нибудь.

– Ти што-о? Ти куда?! – гневливо и картинно вскидывался, ворочая белками глаз, взмыленный Тушхан. – Ти затшем, едреня-феня, опьят убигаиш? Есчо адын минут…

– Ага, – согласно кивал, посмеивался Иван, – еще две, и мне бы хана.

Понятливо гоготала все понимающая пацанва, обожая Пономаря, теплясь лицами от недеревенски-рыцарского великодушия.

После чего шел Тушканчик, раскорячивая мясистые ляжки, в библиотеку. Вытирал пот, жалился мамзели рыдающим тенорком:

– Апьят убигал! Никак ни дожму – убигаит-т-т! Чиво баицца? Штаны, рубаху забиру, што ли, голим па миру пушшу, да?

Давайти мине, Ирэна Романовна, апьят пачитать роман пра лубоф-ф, чесн слоф-ф, я такой чуйствитильни пра лубоф, аж силиза прашибаит инагда.

Но самая нежная «силиза» прошибала Тушканчика на работе, когда, восседая на респотребсоюзовской бричке, запряженной одром, громыхал он по аулу в качестве старьевщика, зазывая сельчан на обмен азартной фистулой: