БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Тиряпка дава-а-ай! Стари, калош биру-у-у! Всяки дургой хурда-мурда пириноси мине! На обмен пиряник иест, матэрьяли всяки-разни имеем, сивистулька для пацана имеем, женски щелковий турусик с куружавчик, лифшик на балшой русски гуруди надэваим-мериим. Сапаги сипицально для ми-ханизатор привез. Айда луди к Тушхан-оглы!

***

Приобняв Евгена за плечи после поединка, вел Пономарев его к турнику, заговорщицки, как равному, приговаривая:

– Ну-к поделись, Евген, чем вас Лозя (преподаватель физкультуры Лозовец, сменивший сапожно-дырявого Якова) на данном политическом отрезке обдрессировал?

Было одуряюще-магнитным в нем все: горловой воркоток, горячая тяжесть его руки на плече – сам приобнял – дурашливый, уморительно-понятный словесный выверт.

Поплевав на ладони, подпрыгивал Евген, цеплялся за блесткую перекладину и выдавал полновесный лесгафтовский набор: подъем на вытянутых махом вперед, малый оборот вперед, два малых на подколенках назад, три оборота «циркулем», «крокодил» на двух согнутых, отмах в «маятник», раскачка и затем шли упругие, только ветер в ушах да светило кувыркалось, большие обороты или «солнце» до огненного палящего жжения в коже.

– Ты смотри, что вытворяет! – принародно ахал внизу Пономарь. – Ну, спе-ец! Ну, орангутан!

Затем, дождавшись соскока, запрыгивал на перекладину сам и с невероятной, до слез обидной легкостью повторял все в точности.

Иногда суеверно казалось Евгену, что таятся в его кошачье-гибком, упругом теле немеренные возможности, которые Иван никогда никому не раскроет.

Случалось, хотя и редко, прибывал он, выдравшись из каторжных ремонтов своего ЧТЗшки, к пацанве на Четвертый Аргун.

«Пономарь!» – всполошенно и любовно неслось от кучки к кучке в аульской ораве, начинавшей стягиваться к эпицентру события.

Подмигнув ближестоящим, споро сбрасывал Иван промасленный комбинезон, оставшись в самодельных черных сатиновых плавках на пуговках, и, мощно толкнувшись с обрыва, входил струнно-натянутьй в свирепую аргунскую толчею волн. Вывернувшись литыми плечами из мутной воды почти посредине стремнины, бешеными саженками врубался он в перпендикулярный курс к другому берегу, выгребая против течения. Хищно шипел, гудел валунами по дну, буром пер меж берегов, хлеща пеной Четвертый. Не многие решались на рисковый переплыв его: Евген, Витька Бочкарев, да еще пара братьев Дубининых из параллельного седьмого. Но всех их, выдыхавшихся до посинения губ, сносило шагов на сто по переплывной гипотенузе. В обратный путь отваживались лишь через час-другой, основательно прокалившись на камнях того берега, заходя по нему вверх по течению почти на полверсты, чтобы прибыть к своей одежонке.

Иван пенно буравил волны, будто по линейке прочерченным перпендикулярным катетом, причаливая в конце его к другому берегу. Отряхнувшись и не передохнув, отправлялся назад. И выплывал к обрывчику почти там же, откуда нырял с него.

Вставал во весь свой ладный рост, облитый серебристым пушком аульский бог, потряхивая кистями рук, бугрясь мускульно набрякшими полушариями груди. Забросив руки за голову, тянулся, играл бицепсами. Оглядев застывшую в немом восторге ораву, спрашивал:

– Ну что, тарзаны, поотжимаемся?

– Меня-а! – вопила, протягивала руки пацанва.

Пономарев выбирал субъекта покрупнее, пуда на три-четыре, втыкал ему палец в грудь:

– Ты, сударь голожопый, готов, что ль?

«Сударь», онемев от оказанной чести, лишь молча кивал головой.

Пономарев ложился на спину, запрокидывал руки за голову ладонями вверх, командовал:

– С-с-станови-и-ись! – Субъект умащивался на ладонях, ответственно пыхтя.

– Три заповеди, как вести себя, знаешь? – грозно спрашивал снизу Пономарев.

– Само собой, дядь Вань!

– Повторим. Телом не хилять…

– Не бздеть, торчать как палка у грузина! – хором вопила публика.

Чаще других выбор падал на Евгена, входившего в школьную тройку наикрупнейших.

Он осторожно умащивал босые подошвы на ладони Пономаря и каменел натянутым телом, чуя на ступнях капкановый захват стальных пальцев.

Земля проваливалась в бездну, и он взмывал к небу.

– Р-раз! – дико вопил снизу хор.

Держась «как палка у грузина», Евген явственно видел бородатого старика в папахе с кизиловой, зачем-то взятой наизготовку, как винтовка на плацу, палкой. Он давил в себе страх вещи со скованными ногами, которая может брякнуться затылком о землю, но терпел, ибо вторая заповедь гласила: «Не бздеть!»

Земля равномерно то приливала к подошвам, то ухала вниз, надо было лишь не киселиться туловищем. Постепенно охватывало жгучее удовольствие от небывалой раскачки на живых и надежных качелях.

– …одиннадцать! Двенадцать! – орала босотва. И так – до двадцати, а то и до тридцати раз, в зависимости от настроя и времени Пономаря.

А потом он отряхивал песок с рук, прихватывал комбинезон и убегал легкой, ленивой рысцой, провожаемый сияющим блеском десятков глаз.

***