БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Над вами пока простерта рука Рима. Но эта рука уже готова взять меч для вашей шеи. Мы объявили шестнадцатый день Артемизия днем плача. Война станет для нас веками плача, если Рим решит наказать нас в назидание другим…

– Вставай! – грянул над ухом Евгена голос, и жесткая рука тряхнула его за плечо.

Он вскочил, дико озираясь. Беззвучно ухнула, растаяла в небытие толпа в ночи. И факелы. И царь с сестрой. И красный блеск булыжника под факелами, шлифованного сандалиями.

Сияло над миром тихое зарожденье дня, пронизанного хорами птах. Сонно трепетала листва над головой.

Пономарев еще раз тряхнул за плечо:

– Проснулся? Соображать можешь? То не тебе посылка. Мне.

– Какая посылка?

– Безглазая, с паленой шкурой. Я – в село.

– Куда? Двадцать километров! А трактор? Кто потащит комб…

– Скажи Михеичу: к обеду вернусь. Досыпайте.

Он побежал неспешной, пожирающей версты рысцой, как когда-то бегал кроссы. Только на горб уже не давила полная боевая выкладка с карабином. Изводила до черноты в глазах тревога: горлинка собралась вспорхнуть с аульского провода.

ГЛАВА 39

Лихорадка нетерпения сжигала Энки. Все уже было готово для великой операции. Бесплотной тенью ходила следом Нинхурсаг – обожала и ждала со страхом следующего, операционного дня.

Они оба, почетные пленники Энлиля, заждались в Ниппуре, тоскуя по дому в Месопотамии: лишь день назад было завершено здесь возведение Эдема с медицинским центром, украшением которого стало Древо Жизни.

– Когда увижу копии свои? – спросил утром Энлиль с надменным холодом, глядя мимо Энки в стеклянную стену, за которой кипел жар пустыни. Ему мозолила глаза, смертельно надоела зажившаяся в гостевом плену царственная парочка.

– Сегодня день последней подготовки. С рассветом завтра приступим к делу,- хирург ответил с ледяной любезностью заклятого друга.

– Тобою взяты мои клетки костного мозга для пересадки. Где их хранишь?

– В хранилищах Эдема.

– Возьмешь завтра мой костный мозг еще раз. И пересадишь на моих глазах. Так надежнее.

Энки, не отводя взгляда от окна, растянул в усмешке губы:

– Тебе не страшна вновь пункция фибробластов без анастезии? Я говорил уже, для чистоты пересадки анастезия противопоказана.

– Мое терпение тебе известно. Будь я нетерпелив, гнилое двухголовье власти на земле сменилось бы давно, как подобает, моею главной головой.

– Которая осталась бы безмозглым черепком для испускания словесных пузырей. Ты всего лишь череп. А я – твой мозг и руки. Мы оба это знаем и можем говорить об этом, когда остаемся наедине. Поэтому не отвлекай меня от завтрашнего дела кислотными угрозами.

Он развернулся и пошел в медцентр, в прохладное сияние хирургической палаты – прогнать в уме в который раз последовательные звенья предстоящего эксперимента.

Он чувствовал, как ввинчивается в спину отравленным буром взгляд братца, пока, до операции, бессильный.

«Надменный черепок. Ты захотел две долголетних копии себя в образе стерильных гибридов, шлифованых покорным трудолюбием туземок. Ты их получишь – с моим подарочным набором».

Он открыл единственным ключом палату, куда сын его, Думузи, доставил экземпляры Хам-мельо и Сим-парзита.

В подвешенной к стене веревочной клети расслабленно и сыто растекся по полу кожистым веретеном Хам-мельо.

Ящера недавно накормили полупереваренным фаршем из желудка сторожевого пса. И насосавшийся бурдук теперь вольготно кейфовал, с меланхоличной грацией впечатывая в собственную кожу квадратное плетение веревочной сети на розоватом фоне.

Правый глаз Хам-мельо скользяще развернулся в пленчатой орбите к двери, впитав расширенным зрачком вошедшего хозяина и бога. Левая гляделка Хама лениво обозревала кривые ногти на лапе.

Природа Ки-земли наделила вид уникальным набором для выживания: температура и окраска тела экземпляра менялась в соответствии с ландшафтом, легко перенося жару и холод. Многоступенчатая глотка с набором связок копировала любые обертоны звуков, что издавали кормильцы: от хрюканья свиньи до визга шакала. В набор подражанья входили рев льва, воронье карканье, утробный хрип крокодила.

Но любимой жертвой ограбления Хам-мельо были вараны.

Проголодавшись и приметивши варана, Хам-мельо менял цвет кожи, подстраиваясь под окрас рептилии. И, подползая, выдавал фильтровано знакомый, вкрадчиво-скрипучий зов.

Пока варан, недавно схарчивший яйца черепахи иль лисенка, разинув в изумленьи пасть, соображал: откуда, кто и почему позвал и что это за мымра наползает в родственно-знакомой шкуре, виляя похотливо задом, Хам-мельо, снайперски нацелив две гляделки в зрачки сытой жертвы, испускал заряд гипноза.

Наращивая цепенящий ток, обволакивал жертву сонной дурью до тех пор, пока остолбеневшая скотина с разинутой пастью не погружалась в нирвану полного идиотизма.

Тогда Хам-мельо приступал к трапезе: лез длинной трубкой языка через разверстую глотку в брюхо и отсасывал чужой, полупереваренный фарш.