БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Шел Тушхан к Пономареву, наваливаясь на тугое, пекущее грудь пространство, что сжималось между ними. Добрался до скамейки. Согнулся через нее, поставил локоть на стол.

– Вот те на, – обмерил Иван взглядом тушханово скрюченное тулово, – а зад-то чего отклячил? Народ позади. Не дай бог народ с натуги сдуешь. Нехорошо-о-о-о выйдет. Садись, как положено.

Скрипнул зубами Тушхан-оглы. Перекинул одну ногу через скамейку, вторую. Стал умащиваться кочетом на насесте, уминая мясистые ляжки в тесноту меж столом и сиденьем.

А когда умостился и поднял глаза на Пономарева, то прочел в медвежьей пещерности его зрачков, что плохим будет этот предсвадебный день. Может, самым плохим в его жизни. И выход был один: зубы искрошить, жилы все порвать, а не дать себя сломить.

Выскребая из закоулков души всю, до крохи, волю, уминая в своей мокрой ладони пономаревскую, сказал Тушхан дядиному гонцу рядом с персональным дядиным шофером;

– Падаш каманду… рукой махни.

– Не пойдет, – ухмыльнулся Пономарь, – поди, пойми вашу хазарскую махалку, когда еще нельзя, а когда можно. Свистом, Оглы, стартуйте, свистом. Свистеть вас, соловьев-разбойников, не отучили еще?

– Мы тебе свистнем, – сузился до антрацитовых глазных щелей хранитель Тушхана, – харашо свистнем.

Понял, наконец, по-крупному, до гибельного излома закручено здесь все.

– Ну, начнем, свистуны, – сказал Пономарь. И сразу взвелся в предстартовом заводе армейского рукопашного навыка, что сидел, оказывается, со времен флота, безвылазно в костях.

Каменным напрягом твердело все тело, и длился этот напряг до закипания крови.

Ею, а не ухом, и уловил Иван начальное дуновение от зарождавшегося свиста, когда тот только срывался с губ. Уловил и взорвался в зверино-ярой ломке вражеской склизкой руки, едва только включавшей защитный рефлекс сопротивления.

Спустя миг уже сделанным оказалось дело. Почти придавлена была – будто чугунной плитой – рука Тушхана: едва три пальца просунулись бы меж ней и столешницей.

Не дожимая до конца, с холодным любопытством наблюдал Иван трясучий, изнемогающий надрыв штангиста избежать касания доски.

– Рано начинал… давай ишчо… сначала, – захрипел Тушхан.

– Сто раз начинай, – полушепотом ответил Пономарь, – я тебя, гнида, хоть левой, хоть правой задавлю. Но не для того я здесь.

– Пачему «гинида»? Ичто такое?! – взвился за спиной остроухий хранитель племяша. – Ви зачем оскорблят Тушхан…

– Какой отравой ты напоил Ирэну? – наехал на вскрик Иван.

Дернулся в сумасшедшем усилии высвободиться Тушхан. Однако резануло болью в изломе придавленной руки, да будто капканом впилась в бедра тесная дыра меж столешницей и скамейкой, что и надо было Ивану с самого начала.

– Какой отрава? Ни какой ни поил! – фальцетным испугом прорвало штангиста.

– Брешешь, кобель!

Еще раз дернулся, пытаясь высвободиться из пономарев-ского захвата Тушхан, и опять напрасно.

– Долгушина-участкового всем селом на обыск к тебе снарядим. Он твое пойло отыщет. Ты его нюх знаешь. Говори.

– Какой пойло?! Коньяк дагестанский она сама пила! Сама миня ночью на сибя запустила!

– Накачал отравой, пес? Ее никто в селе даже выпившей не видел.

Истошной командой прорвало Тушхана – на своем племенном говоре. И тут же дожидавшаяся ее холуйская парочка, ринулась к Ивану, отцепляя в четыре руки одну пономаревскую от хазарской.

Сметающим махом отбросил двоих Пономарев. И ослабил в это время жим. Извернувшись, выдрал-таки правую руку Тушхан из захвата. С ревом вздыбился над столешницей, целя пальцами в пономаревское лицо:

– Гирязны русски свинья-я-а-а-а!

Захлебнулся, булькнул горлом, с хрипом всасывая воздух: неуловимым тычком метнул Иван кулак в тушхановский под-вздых. Сказал;

– А это за «русскую свинью».

С оглушительным треском влипла его ладонь в скулу и ухо Тушхана, отшвырнув кипчакскую голову в хрустком полуотрыве.

Обмякло, сползло и провисло со скамьи тело Тушхана. Тупо стукнул затылок об утрамбованный суглинок. Закатились глаза.

Позади нарастала суета. Рысьим броском выметнулся из-за скамьи Иван, развернулся. Несло к нему двоих, только что отброшенных. Родниковым блеском высверкнула в руке одного обнаженная сталь кинжала.

Дернул Пономарь на себя, с гвоздевым визгом отодрал от пеньков скамейку: две сбитых, пудово-чинаровых плахи, отполированных штанами. С утробным рыком вздел их, ощеренных гвоздями, над головой.

И наткнувшись на звериный прищур его глаз, двое явственно представили, как, описав полукруг, рушится эта дубина на их мяса, крошит ребра, ломает позвонки, дробит кость в смертном замесе с мозговым студнем.

Двое неслись скачками к «Победе», когда их настиг и развернул разбойный посвист.

Отбросив скамью, шалым зимним шатуном качался Иван над столешницей, по другую сторону которой елозил на карачках, мотал головой Тушхан. Сочилась из уха его тонкая кровяная струйка.

– Жениха подберите, ОГЛЫеды, – сказал Иван. Слепо двинулся прочь, в безразмерную тоску.

Так он шел, пока не наткнулся на Лукьяненко. Выткалась она из воздуха с чемоданчиком, держа за руку дочь Аиду.