БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Вот и вспорхнула кукушка с провода, – сказала она, – а Тушхана дожимать сразу надо было. Теперь-то какой толк, Ванечка. Прощай, милый.

Она обошла Пономарева, двинулась, наращивая скорость, к Тушхану. Бросив чемоданчик, стала поднимать вялого оглы, причитая звеняще-колдовским говорком:

– Обидели нашего тушканчика, отмутузили маленького… терпи, мастерочек ты наш, до свадьбы заживет. Ну, встали, жених, поднялись…

Обернувшись, ненавистно хлестнула окриком недалеко удравшую пару:

– Какого черта стоите? Обгадились, что ли? Помогите!

Втроем они повели хрипящего Тушхана к машине. Втиснулись в бежевую горбатую утробу. Гулко отсекли себя дверцами от ослепшего дня, от угрюмо оцепеневшего люда.

Взревела машина, яростно плюнула в толпу сизым дымом, метнулась к околице, взвихрив пыль. Исчезла за нею.

***

– Поднял ты пылюку, Иван – сердито бубнил участковый Долгушин, – второй день на весь район чих стоит. Ты его кувалдой, что ли? Перепонка в ухе – в клочья, шею свернул, скула хряснула… ты, дурья башка, свое ударное усилие к трактору прилагай, к людям оно сугубо вредное! Хоть знаешь, куда тебя надлежит с пристрастием доставить?

Молчал, глядя в окно, Пономарев.

– С тобой говорю! – вскипел Долгушин.

– Это твоя забота, Кузьмич. Куда надо, туда и доставляй, – тускло отозвался Иван.

– Куда на-а-адо… – задышливо передразнил участко вый, – в Губернское эн-ка-ве-де надо. Там, в Грозном, дядька Тушхана до самых верхов допрыгнул, во всех кабинетах своего племяша на гвоздиках вывесил. Надежду сельско-крестьянского спорта ты уконтрапупил, вот кого! А толку? Все одно она с ним умотала, кукушка слизнявая.

– Вадим Кузьмич… не касался бы ты ее, – вспухли желваки на скулах у Ивана.

– Так тебя же, дурня, жалко!

– Мне теперь один хрен. Что трактор на Кавказе пердячим паром заводить, что лес на Колыме валить.

– Ну ду-урень, ой ду-у-урень. Колымы ты еще не нюхал, и не дай тебе Бог понюхать. Твое счастье, что в лучшие трактористы района по всем показателям вылез. Председатель Чукалин самолично в обком звонил, тебя выгораживал. Так что на тебе там две стенки стыкнулись. Ну, дак, что делать будем?

– Кузьмич, ты так вопрошаешь, будто выбор в наличии. Надо в органы – туда и доставляй.

Долго молчал, сопел Долгушин, крутил в пальцах карандаш, зыркал угрюмо из-под кустистых бровей. Наконец заговорил:

– Это у цыгана выбора нет, когда он кобылу через жопу соломиной надувает. А у нас, чекистов, выбор всегда должон быть.

– Это про что?

– Где службу армейскую нес?

– А то не знаешь. В морпехах, на Балтике.

– Уточняю. Самбой серьезно занимался?

– Ну. До мастера самую малость по сроку службы не дотянул.

– Оно и видно по тушхановской физии. Вроде к иноземному языку способности есть?

– Не пойму я наш треп, Кузьмич.

– Понимать тебе пока необязательно. Насчет языка вопрос особо повторяю: кумекаешь по-ихнему?

– Командир за французский хвалил.

– Добро. Значит, твой фарт не угаснул.

– Пояснил бы все ж, Вадим Кузьмич.

– Есть тут у меня негромкая разнорядочка одна, дюже серьезная, до мандража в копчике. Про мужской контингент. Чтоб до двадцати пяти. Чтоб не дурак был, а совсем наоборот. Чтоб к рукопашному делу и иноземному языку крутую охотку имел. По всем параметрам вроде проходишь. Соберись к вечеру. Ночью тронемся. К утру я тебя самолично должон в один кабинет под расписку доставить.

– Так завтра ж в НКВД велели…

– Сказано что было? К вечеру соберись в комплекте, как для дальней командировки. И чтоб ни одно ухо про это, включая материнское! И не одно рыло! Понял? Все.

– Идти, что ль, можно?

– Валяй. Ты хоть вывод изо всей этой катаклизмы сделал?

– Ну.

– И какой?

– Давить их, кобелей черножопых, сразу надо для общей пользы.

– Во, пустая голова золотым рукам досталась! Тьфу!

***

«Давить вас, блядей черножопых, надо вовремя!» – сорок пять лет спустя обессиленно и ненавистно выхаркнул близнецовую фразу полковник спецназа, идеолог в системе ГРУ, Максим Трофимович Лютиков, смутно сознавая, что в этой фразе, как в ископаемом черепке неандертальца, содержится зародыш и квинтэссенция взаимоотношений всего человеческого биовида, норовившего на протяжении всей своей истории разделиться на колонии и метрополии.

В другое время и другой обстановке, на кафедре, он сам вдрызг разделал бы курсанта за шовинистскую мину, сокрытую в понятии «черножопый». С холодной, нещадной логикой выстроил бы он доказательную фактуру о разнородности любой нации: и среди «черных» кавказцев гнут хребты, творят созидательное дело умницы, рабочие битюги и лошади, как и среди славян до черта всякой пьяни, рвани и проститутской сволочи. И кто, для какой цели, какой методой разжигает национальную рознь.

Однако не на кафедре был сейчас Лютиков.

Сидел полковник на бетонном обломке сарая, раздолбанного прямым попаданием войскового фугаса.

Впритык к сараю чудом уцелел трехэтажный дворец из красного кирпича, густо посеченный по фасаду осколками фугасной стали. Окна щерились клыками стекла.

Волной сорвало с петель зеленую створу ворот, она валялась рядом.

Расщепленный ствол алычи желтел сливочным изломом.