БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Это фонтанировала ты, дурочка, ты с твоим голосом. Вас тысячи. Где-то далеко, за океаном, водонапорная башня. И вы, хотят этого красные тузы или нет, уже подключены к ней по нашему закону сообщающихся сосудов. И большинство из вас – кондовыми рыльцами и голосами вниз! В землю! В вонючие трубы санузлов! В отстойники и сартиры! Как и положено рыльцам!

Но я поверну тебя рыльцем вверх, в небо. Открою вентиль до отказа. И твой голос ударит фонтаном. От него намокнут постылые кривые стены, пузатые потолки и прослезится все королевство кривых зеркал! От него лопнут засиженные мухами критические лампочки. В тебе есть все для этого: голос, тисситура, природная маска, тембр. Есть бешеный темперамент и обезьянья, цепкая хватка лицедействовать.

Хочешь стать мировой звездой – отрекись!

Анка завороженно впилась взглядом в стены – мокрая, серая штукатурка свирепо парила, сохла, белела на глазах. На зеркалах трюмо истаивали последние росинки.

Арнольд сидел в кресле изящно кучерявый и напрочь сухой.

Он свирепо желал отречения: от березового сока в крови, от кликов журавлей, глухариного токованья и свинцово-осенних проселков в рыжей стерне по обочинам. От деревянно-мохнатого Ича, что пригнал Лосиху и однажды на всю жизнь напитал Анку молоком.

– Господи! Да почему ж вам все это мешает? – подрагивая в ознобе, спросила она.

– Это не мне! – ужаснулся, замахал руками Мелкий. – Тебе, дитя мое, тебе это мешает. Что такое мир? Это гигантский рынок, где бродят, обмениваются товарами люди. Но, чтоб я сдох, такой привередливый пошел покупатель, просто кошмар! Ему подавай все лишь высшего качества. Чем мы торговали когда-то, а? Дегтем и квасом, родимой редькой и хреном, который ни хрена не слаще. Так ведь из рук рвали, было время! А теперь? Ой-ей, хрюкнет и толстым задом повернется.

Мелкий раскрыл рот и опять заорал гнусно:

– Знамо дело уморилась, умори-и-и-ила-а-а-ася-яа-а-а!

– Как он это терпеть ненавидит! – ужаснулась Анка.

– Ты представила, дитя мое, как это будет выглядеть на Европейском рынке? Европа просто зажмет ноздри и выставит нас. Ты ведь этого не хочешь, ты не хочешь гулять желанным гостем по европам со своим виртуозным квартетом, с первосортным вокальным товаром, в панбархатных платьях с жемчугами на этой… сладкой… шейке? – ласково мурлыкал Мелкий, трепеща губами, сомнамбулически, все ниже клонясь к Анке, к ее зазывно и неодолимо пульсирующей жилке на шее.

Он неистово верил в сказанное, нарисованное. Почти верил. Айсберг его идеи, которую он оседлал, искристо плыл над синеводной гладью, являя Анкиному взору грудку бело-сияющей вершины.

Но ниже, в сумрачной глыби, недоступная взглядам, висела гигантским пузырем ноздревато-серая и вековая платформа его бытия. Закон жизни там брюхатился, на коем плыл Мелкий.

Наездником на Анке он себя называл, седоком на породистой и нервной кобылке, которой только оставалось рвать конкурсные ленточки и брать призы.

Но не к чему было знать этой одаренной лошадке, что наездник-то, по генной своей неодолимой предрасположенности, имел скверную привычку питаться из яремной вены собственной скотинки. А также обладал дрессировочным навыком, после применения которого в любых драчках била копытом кобылка и рвала зубами врага седока своего.

Ну а истощившись под седоком кровью, голосом и статью до издыхания, обязана она была одарить благодетеля своего снятой с себя шкурой – для тепла в кресле под его мозолистой попочкой, коя в паре с кучерявой головой заботилась уже о новой скотинке, на которой удобно будет окончательно смыться на заветные берега Иордана и Мертвого моря.

Вторично, с деликатностью пискнули часы у Мелкого, напоминая о невозвратности уходящих минут.

– Нам пора, дитя, – сказал он, пригнутый властной тягой к Анкиной шее, с видимым усилием задерживая красненькую гузку рта в сантиметрах от яремной вены. – Ну-с, жду ответа.

«Да что ж это! – трясло, поджаривало ее. – Ведь уйдет, скроется сейчас насовсем… и никто более, никогда такое не посулит… «Отрекись!» – велит… так чего не отречься для виду, понарошку, а там разберись-ка во мне. Пусть учит для европ. Научит, а уж там развернусь, разгуляюсь по-своему… свое возьму, из горлышка твоего волосатенько выгрызу. Меня только на рельсы поставь – покачу со свистом, а не посторонишься – ушибу. Чтоб народная песня – не ходовой товар? Да тьфу на твою глупую кучерявость, дяденька».

– В город-то когда прибыть? – спросила деловито Анка, щурясь как от рези в глазах, ибо пронизывал ее всезнающей усмешечкой навылет Арнольд.

– К сентябрю, Анна Юрьевна, в сентябре и ждем в училище. Кабинет директора на седьмом этаже, номер сорок. С нетерпением ждем. Запомнили куда? Семь – сорок.

ГЛАВА 43

Дикой нежилью, хазарской пустыней стлалась улица под ноги Пономареву, щетинилась верблюжьей колючкой жалостливых взглядов из окон, дверей, калиток.

Донесло сарафанное радио тетки Глаши всем обо всём. Описала Глаша Ивану и ночное явление Тушхана с пьяной Иркой на штангистском плече.