БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Анка сунулась лицом в занавес, растопырила щелку в нем и поймала взглядом стол жюри. Во главе его сидел Крупный, убойно красивый мужик, вальяжно, терпеливо улыбался, прихлопывал ладонью о ладонь. Рядом – Мелкий. Этот, выставив остренькую челюсть, задумчиво, оценивающе двигал ею, смотрел в Анкину щель, через нее – прямо в трепещущее Анкино нутро.

Вся прочая рядовая середка при галстуках дружно чертила в блокнотах крестики.

– Выходи! Ну, гули-гули, гадкий утенок, ко мне! Я тебя осмотрю, – сытым котом мурлыкнул Мелкий прямо в ухо Анке.

«Ой, мама!» – отпрянула от щели, ужаснулась Анка. «Это мне, что ли?»

– Ну а кому же? Тебе, тебе. Марш на сцену.

Так они перемолвились через зал – неслышно для бушующего вразнос люда: что-то древнее, свое разворошила подлипкинская пигалица, растревожила в душах, и оно не желало успокаиваться.

Анка набралась храбрости, вышла. И тут вдруг пошло-поехало. Мелкий деловито возжелал. В соответствии с этим дернулось и заходило под сарафаном Анкино тазобедренное устройство. Прошлась она с вывертом и вихлянием, посылая по пути воздушные поцелуйчики залу, выделывая некие антраша. Под конец соорудила долгий присед на скрюченных ногах, ерзая ладонями по бедрам и тощему задку.

Зал ошарашенно затих.

«Нда-а-а – брюзгливо скрипнул Мелкий. – Рановато. Ни к черту. Брысь!»

Анку сдуло за кулисы. Зал гудел, урчал, вяло, вразнобой хлопал, приходил в себя.

Мелкий склонился к Крупному, цыкнул зубом. Крупный возвысился над столом, повел львиной гривой, волооко ползая выпуклыми белками по народу:

– Убедительная просьба, товарищи, цените время жюри и остальных участников. Просим тишины.

Анка сидела рядом с каким-то пультом, у прущих из пола в черную высь канатов. На пульте горел зеленый огонек, тусклым, застарелым перламутром мерцал мертвенно-пустой экранчик.

Анка горестно всхлипнула, корчась в муке: чегой-то она вытворяла?! Стыдобища-то, г-господи-и-и!

Огонек на пульте разгорелся, неожиданно подмигнул. В недрах серой коробки что-то включилось, интимно зашелестел голос:

– Ну-ну, это совсем ни к чему, дитя мое. И не трать влагу. Твоя слезина скоро будет оцениваться на мировых аукционах как алмаз – в каратах.

– Это… кто? – замирая в сладко-жутком предчувствии спросила Анка.

– Тот самый я, маленькая, тот самый. Я был груб. Но ты должна простить. Уже простила?

– Так я… ничего… зла не держу.

– Обворожительно. Истинные таланты, как правило, всегда незлые ничевоки. Это удобно, в конце концов, и рационально, – хохотнул шелестяще в пультовых недрах Мелкий. Продолжил неожиданно сухо:

– Итак, золотце, мы тебе картинки порисуем. А ты решай, хочешь ты их или совсем категорически наоборот.

Полыхнул и ожил доселе матовый экранчик. А на нем… Анютка в своем птичнике! Узнала она себя сразу.

Однако что-то не вязалось тут со временем: грубая и матерая деваха Анка, лет на пять старше нынешней, перла ведра с кормом по проходу между клетками. Вздулись жилы на оттянутых руках, юзом расползались заляпанные резиновые сапоги по кисельной вони помета. Ходуном ходила в задышливой работе набрякшая грудь в ветхой, застиранной кофтенке.

Остервенелое клохтанье лезло в уши со всех сторон: полуголые, почти без перьев синие птицы-куры бились за прутьями, провожая вылупленым зраком проплывающий мимо корм.

Оскользнулась и грохнулась Анка на пол. Ведра с хряском на бок опрокинулись, сорная рожь – по дерьму врассып. Протискивались к ней со всех сторон сквозь прутья ободранные до крови петушьи гребни, исторгая из багровых глоток людоедские вопли.

Глотала хинно-жгучие слезы Анка, елозя пальцами в склизкой вони, норовя подняться, да все никак не удавалось.

Изловчившись, наконец встала на карачки, упираясь взглядом в бурое месиво под собой. Что-то влезло вдруг в поле зрения: тугое, белесо-круглое.

Тряхнула головой Анка, сгоняя слезы с ресниц, и обмерла: продрав истертую кофтенку, выперла наружу собственная, футбольной накаченности сиська с розовым соском.

– Х-х-споди… мамочка… как это? Когда такая стыдобища была? – ахнула у пульта настоящая, нынешняя Анюта, полыхая едучим стыдом, озираясь. – А увидит кто?!

– Не была – будет, может быть. Ай-яй-яй. Чур, меня, чур. Пардон, маленькая, перебор, что весьма прискорбно. Долой, кыш! – замемекал в утробе пульта козлиный тенорок Мелкого. – Немедля переключить, не-мед-ля!!

Тотчас исчезла с экрана Анка в навозе, и возник… папань-ка! Собственной персоной Фельзер Юрборисыч. В своей десятиместной палате районного психдиспансера, по простому – дурдома.

Сидел он голенький, скорбно-несчастный, скорчив ноги на табурете посреди палаты – в центре хоровода.

Хороводились вокруг него девятеро разномастных мордоворотов, всклоченных, в тюрбанах из серовафельных полотенец, завернутые в дрань простынных тог. Шлепали по полу босые лапы с черными ногтями.