БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Каждый, шлепая, гундосил свое, кровожадное, норовя поочередно вмазать «центровому» – закоченевшему Юрборисычу. Тоненько и несчастно взмыкивал тот на каждый «вмаз». Изощрялся хоровод по-всякому: и шалобаном по темени, и журнальной толстой трубкой по распухшему уху, и вафельным жгутом полотенца по рельефным ребрам.

Взвыла в голос Анка от жути этой картины, породив тут же ответное верещанье в недрах пульта:

– Сволочи! Антисемиты! Уголовно-бандитское деяние творится, граждане! Куда Наркомздрав смотрит, где, черт возьми, санитары?! Ай-яй, дитя мое, прискорбно переключам-с! И не-мед-лен-но!

Смазалась и выщелкнула с экрана психушная абракадабра, сменившись переливчато-скучной гладью.

Мало-помалу стала сгущаться на глади иная картина.

За длинным, стерильно-скобленым столом в ветеринарной заимке Фельзера проявились двое: тетка Маша, жена мамкиного брата Прохорова с Кавказа, да сынок ее Василек, хлебнувший вдосталь голодной безотцовщины.

Распахнулась дверь, а в ней мамка Анюты, захлюстанная дождем. От промокшего ватника пар валит. Едва волоча ноги, потащилась к лавке с сумкой, рухнула на желанную: девять верст хлюпала мокрым лесом, по грязюке, доставляя родичам прикорм.

Отдышавшись, молча выложила на стол каравай хлеба, кус сала, вареные картохи.

Глядя на жадно жующего Василька, у коего желваки на синюшных скулах вот-вот кожу порвут, на иконно-глазастую худобу тетки Маши, истово сметающую крошки со стола в ладонь, содрогнулась Анюта от горя-горемычного, пялившегося на нее с экрана, от жалости к себе, увязшей по уши в этой посконной нищете, без надежды вылезти из нее.

– Дитя наше, таки понял я, больше не хочет всего этого? – с догадливой вкрадчивостью высочился из пульта голос и ввинтился в мозги Анке.

Молча, ненавистно мотала головой Анка: не хочет, до волчьего воя не желает больше!

– Очаровательно, малыш. Тогда мы, сориентировавшись умненько post faktum, найдем общий язык.

– В два – перерыв. Ждем тебя в гримуборной на втором этаже. Выйди и войди. О вы-ы-ы-ы-ыйди, Нисэт-т-та, ко мне на-а-а балкон! – трепетным фальцетом опростался пульт.

Щелкнул и отключился.

* * *

Они вдвоем: Крупный с Мелким гоняли Анку нещадно в экстремально-вокальном режиме. Гонял Арнольд (Мелкий). Крупный величаво покоился в кресле рядом, во всем согласный и отрешенно-задумчивый. Он был недосягаемо неотразим, этот роскошный объект для всеобщего обожания, и уверенность в этом обожании сочилась из каждой его аполлонистой поры.

Выколачивая песенные обрывки из фортепьянных клавиш в диапазоне трех октав, Мелкий священнодействовал по неведомой Анке изуверской программе, хищно дегустируя Анкины визги и шаляпинского низа хрипы.

Она старалась, сочась обильным, горячим потом.

Мелкий быстренько лепил кусок из песни и хлестал приказом:

– Ну-с, утенок, изобразим!

Понижал либо повышал на два-три тона, требовал:

– Еще! Сработай под Кармен!

Она срабатывала под Кармен и под Джульетту. Под Квазимодо. Под кошку на крыше. И под беременную ворону. Под пьяного мужика и консервную банку.

Мелкий умел слушать. Он закатывал глаза и ахал, когда нравилось, рычал и стонал, когда не выходило. Он гнал Анку к одному ему ведомой цели, как лосиху в загон, не жалея, ломая ей глотку.

Анка пошла вразнос. Она заживо кипела в собственном соку, экстаз сотрясал ее, ибо, намертво впечатанные в память, жгли ее нещадно видения голошейного безумья синих птиц, стервеневших в голодухе, вонь помета под руками, собственная титька в продранной кофтенке, жалкий вскрик отца, да желваки на скулах Василька.

Почтительно пискнули часы на запястье у Арнольда-Мелкого. Бледный до синевы, он откинулся в кресло, дважды дрыгнул сияющим мокасином.

– Сядьте дитя мое, Анна Юрьевна, – тихо и вибрирующе обволок он жертву странным голосом ниоткуда, поскольку сомкнуты были его губы, а ресницы опущены.

– Я взвесил наши возможности и пытался подсчитать наши дивиденды, мадам Фельзер. Но даже с моей фантазией я затруднился в подсчете последнего. Вы понимаете за что речь?

Анка гулко сглотнула пересохшим горлом и дважды кивнула: карусельно кружилась голова.

– Прочертим пунктиром вашу карьеру, мадам. Для начала – город, музучилище. Отдельная комната в общежитии, в центре, сорок рэ стипендия, не считая скромных, но ре-гу-лярных подарков от филармонии.

В училище – жестокий режим. Нотная грамота, гаммы, арпеджио, вокализы и ни-ка-ких целомудренных, а тем более пошлых смычек на стороне.

За этим особо проследит Алексис. Алексис, ты ведь возьмешь на себя обуздание бунта плоти нашей чувственной птичницы?

Крупный склонил породистую голову и плотоядно плямкнул.