БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Почти час сидел Иван у запертой двери Ирэны, молил открыть для разговора: забудется все, уедут они, механизаторы широкого профиля везде нужны.

Не открыла. Лишь подала голос, прорвавшийся сквозь рыдание:

– Продала я нас, Ванечка, мерзко продала. Опоил он меня отравой, изломал… жаль не до смерти. Прощай, миленький, не марайся о мой позор. Спасибо за ласку. Одна она осталась теперь на всю жизнь.

Теперь сами вели ноги Ивана, толкались тупо о земной шар, встряхивая колючий шлак, что шуршал в голове.

Привело его к запертой библиотеке, рядом с которой стояла какая-то нездешняя «Победа».

Сел он на скамейку перед столом, где когда-то мерились они силой с Тушханом, и закоченел в муке, влипнув малой хитиновой мошкой в вековую толщу пыточного янтаря.

Мало-помалу возвращался слух, сползала муть с глаз. Тогда и зафиксировал он какое-то смутное перемещение вдоль улицы, упиравшейся в спортгородок перед библиотекой. Сосредоточился и всмотрелся.

Черными, резко очерченными манекенами перемещались вдоль улицы три фигуры в черкесках, с блескучими газырями, при чеканенных серебром кинжалах. Чертили зигзагами путь от дома к дому. Трескуче, буйно лупили в ворота, в стекла окон, испуская сверлящий, покровительственный зазыв:

– Дядька Игор!

– Сирафим Игнаты-ы-ыч…

– Николяй Стыпаны-ы-ыч! Пирходи все на суватьбу васкирисени, джена бири с сабой, дэти тожа бири!

Ни свет ни заря метнулся Тушхан поутру в Правление. Просочился (с бутылкой) сквозь сторожа Савелия к телефону и оповестил дядю в грозненской гостинице о своем втором, после мастерской штанги, не менее важном покорении мамзели.

После чего тотчас отправил главпотребсоюзовец к шустрому племяшу автомобиль «Победу» с двумя особо приближенными для организации свадьбы.

****

Кончилась улица, и распахнулся простор озелененной спортплощадки перед библиотекой.

Одергивая черкесски, отряхиваясь от легкой уличной пыльцы, шли трое к манящей тени, к ждущей их «Победе». Переговаривались они гортанно-горловым клекотом, итожа зазыв на свадьбу. Намечались доставальные ходы съестного и спиртного, коим надлежало завалить свадебные столы в этой нищей деревне, носящей почему-то достойное название «Чечен-аул».

Бордовым румянцем пылало лицо Тушхана-оглы, купавшегося в хабаре предстоящего пира, когда, отерев батистовым платком пот и обративши коршунячий взор в покоренные Чечен-аульские дали; вдруг застопорился он с маху, будто ткнувшись в стену. Тускнел кирпичный раскрас на лице, матово-молочные яблоки впечатывались в него под цвет слюдяных белков, лезших из орбит.

– Ну, здорово, жених, – сказал Пономарев со скамейки.

– Канешно издрас-с-сти, Иван Алексеич, – стал шаркать клешнястыми руками Тушхан по бокам: разом взмокли ладони. Вот она, рукой подать, была самая желанная теперь на свете дядина «Победа». Однако восседал каменным идолом на пути Пономарь – не обойти, не объехать.

– Не узнал, что ль? – удивился Иван. – Какой я тебе Алексеич? Ванька я, тракторист. Вспомнил?

– Пачему не узнал… я тоже гаварю: Ваньк-ксеич…

Ошарашенно пялились приближенные на Тушхана-оглы: объект особой опеки и особой значимости не Оглы он стал, и не мастер спорта, а неведомый тушканчик мелко-степного калибра.

– Ну, подходи, приглядеться к тебе надо, – позвал Пономарь.

– Ей-бох, виремени сапсем нет, сувадьба нада гатовит, – изнемог и взмок Тушхан: ни в Карамахах, ни в Махачкале – в русском Чечен-ауле влип он и увязнул.

– Говорят, замуж выходишь? Фату купил, что ли?

– Баба замуж виходит. Я джинюсь. На Ирэна, – со смирением возразил Тушхан-оглы.

– Мужчина, значит. А то я думаю, кто это такой парной да розовый глазки закатывает. Ну, раз мужчина – топай сюда. Потягайся с Ванькой напоследок. Ты ж любил это дело.

И вязко, медленно потянул Пономарь вверх лапу, обросшую белесой шерстью. На конце ее растопырились и согнулись стальными крючьями пальцы.

Замороженно, неотрывно глядел на них Тушхан. Повернулся, зыркнул вдоль улицы. Неведомым сквозняком оповестило село о прибытии Ивана. Теперь споро заполнялась улица людским прибоем.

Опорожнялись дворы. Лепились малые человечьи группки в густеющую массу, которая понемногу накатывала в конец улицы, к площади, где и стоял теперь Тушхан, намертво зажатый меж рукой Пономаря и людским, вязко-гипнотическим вниманием.

– Нету виремени сапсем… ехат нада, чесн слоф… – еще раз слабо дернулся Тушхан из тисков своего фатума.

Стало кое-что доходить да спаренной его компании в черкесках с газырями. Что-то серьезное набухало в воздухе, коего уже не обогнуть, пока не ляжет, придавленная к столу, вон та вздыбленная русская рука.

Об этом и загортанили они по-своему шестерке-племяшу тузового дяди: по-азербайджански, вполголоса, зло пеняя на не мужской, не кавказский его настрой перед каким-то Ванькой.

Ударил «фатой» Пономарь. Жалили свои. Стал размораживаться Тушхан, полнясь обреченной злобой загнанного в угол. Что и подметил Иван, прострельно и зычно подзывая ближе толпу зевак:

– Во! Дозрел наш мастер «хурда-мурда». Щас Ваньку ломать будет.

Между тем еще ближе продвинулась толпа к Чечен-аульскому амфитеатру.