БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Нам это тоже не понравилось, Сергей Юльевич, и мы много работали с Японией, чтобы Александров байстрюк Николай так не хамил Европе после Порт-Артура и всей войны. Мы с Вартбургом, Яшей Шиффом и Парвусом не зря бросили в военную топку свои двести миллионов франков.

Но это далеко не все. Поэтому я пригласил вас, Сергей Юльевич, чтобы примерить ваш зад на место премьер-министра. Мы хорошо и долго смотрели за вами, вашими делами и разговорами, а также за вашими мислями. Ви нам подходите. Мы не будем ходить вокруг и около. Россия – это вонючий, но большой сундук с алмазами, золотом, углем, нефтью и рабской силой.

К этому сундуку ми решили зажать нос и приложить наши капиталы. Дубовая голова Александра III и его кулаки такого совсем не хотели. А его наследный потс Николай теперь, слава Иегове, надевает плисовые шаровары, косоворотку и пляшет с черносотенцами из «Союза русского народа». Мы совсем не против. Пускай себе скачет и тискает немку Алису. А мы будем делать свое дело.

Когда ви сядете на место премьер-министра…

Витге нервически вздернулся:

– Вы так уверенно говорите об этом…

– Я не люблю, когда втыкаются в мои мисли, – резко оборвал Ротшильд.

– Прошу прощения, господин Ротшильд.

– Если ми что-то говорим, ми это делаем. Когда вы сядете на кресло премьер-министра, то надо расшатывать гнилые зубы монархии, чтобы вместо них вставить либеральнодемократический золотой протез.

Для этого ви должны поднимать рабочих и делать из них для Николая большую бучу. Лучше с кровью: она хорошо бьет в рабочие ноздри и делает из него зверя.

Ви должны потом вырвать из глотки Николашки согласие на Конституцию, которую напишем ми, и парламент для России. Когда ми закупим и разделим этих болтунов на стаи, которые начнут кусать друг друга за глотки, в империи лопнет гноем то, что нам сильно нужно: ре-во-лю-ция.

Я никогда так много не говорил, Витте. Но ваш вонючий российский сундук стоит длинных речей.

Расшевелите рабочее движение через Гапона, мне говорили, что он умеет быть козлом при стаде баранов.

В петербургской публичной библиотеке работает хранителем отдела «Россика» Александр Исаевич Браудо. Он мало выпускает слов. Но его слова стоят половину золотого запаса империи. Ви и Рачковский будете с ним почтительно советоваться. Ви займетесь сухой политикой, Рачковский – мокрыми делами.

Браудо в петербургской публичной библиотеке. Вот кто за Гессе и над Гессе! – весьма полезный для меня день сегодня, – с отрадою определился я в сплетении событий.

– Рачковский… – возник голос Витте, – темная лошадка из департамента Плеве, парижский биржевой коммерсант?

– Не только. Это он нагрел место для вашей жопы на софэ. И будет заниматься тем же в России.

В карете, что привезла вас ко мне, лежит чемодан, где пять миллионов франков на интимные, наши с вами, расходы. Скоро вашим именем назовут улицу в Одессе, рядом с Дерибасовской.

– Я потрясен перспективою, господин Ротшильд. Отныне вся моя энергия будет направлена для великой цели…

– Витте, пст-пст. Не бросайте красивых слов на вашу сортирную роль, они завянут. Адью.

В тридцать сребренников для Витте заплавлено чистопородное золото, тогда как в мои – помесь олова со свинцом. Меня со скушной брезгливостью поймали на ржавый крючок и выволакивают на песок для поджарки.

Ненадежно и грубо сработано, господа. Я не одесский бычок, но морская барракуда и всегда работал не только за деньги.

Сергей Юльевич маслится перспективою обещанного премьерства и положительно обезумел в рвении. Но какой ценой? Загнать лошадь – Россию – в болото ротшильдовскими слепнями.

Мне же предписано лишь подталкивать колымагу большой политики, где Витте – коренник, а Плеве – занесенный надо мною хлыст.

Ну-ну. Поиграем-с.

ГЛАВА 10

Поздно вечером, уже затемно, после привоза Анны с ребенком, легонько брякнул Прохорову в окно чей-то стук.

Он открыл дверь, впустил кузнеца Мирона с тряпичным малым свертком под мышкой. Молча тиснули руки друг другу. Молча налили из четверти по стакану темно-красного све-жедавленного чихиря, с наслаждением выцедили. Захрустели солеными капустными пилюсками, попутно отдирая зубами шматы розового сала на хлебе домашней станичной выпечки.

– Ну… как она там? – приглушенно бухнул голосом Мирон.

– А ничего, – односложно отозвался Прохоров, не отводя взгляда от черно-провального квадрата окна. Пялилась безглазо из него душная ночь. Встал. Задернул окно плотной шторой. Вернулся, добавил:

– Стеной стоит, налитая. Завтра приедут на зубок ее, матерую, кусать.

– Дай-то, Бог, – истово, кузнечным мехом выдохнул Мирон.

Помолчали, унырнув в тревожно щемящую маяту.

– Я вот чего к тебе, Никита Василич, – наконец, грузно ворохнулся коваль, – ты бы вот эту штуку испробовал.

Развернул принесенную с собой тряпицу, достал свежеко-ванный тесак-топорик, насаженный на липовый держак.

Иссиня-черную каленую щеку инструмента полукругом окаймлял холодный искристый блеск навостренного лезвия.

– Твое, что ль, изделие? – спросил Прохоров, взвешивая в руке непривычно легкий, ладно влипший в ладонь инструмент.

– Ну.

– Что-то легонек… железо, сплав, али что?