БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Али что, – одной щекой усмехнулся Мирон, – ты спробуй, на чем не жалко.

Поднажал он многозначительно на последние слова. Прохоров принес топор, зажал между колен острием вверх.

– Я грю: на чем не жалко, – опять ухмыльнулся гость.

– Ла-адно,- отмахнулся Прохоров. Нацелив, тюкнул принесенным лезвием по-своему. С оторопью уставился на содеянное: врубился миронов тесак в его собственный топор почти на полногтя, напрочь загубив позарез нужный в дому инструмент.

– Я тя для чо остерегал? – буркнул Мирон.

– Это как понимать? – изумился председатель. Входя в азарт, потянулся к стене, выдернул из ножен дамасскую шашку – боевой дар кавалерийского комдива с дарственной надписью на темляке.

– Загубишь вещь, Василич, – панически встревожился кузнец.

– Ты это брось! Дамасская сталь, с турецкого янычара трофей стародавний, от прадеда, – свирепо выцедил Прохоров, умащивая шашку на табурете рубящей стороной кверху, – я ей белые хребты наискосок полосовал, и ни одной зазубрины.

– Ну, гляди, твое дело,- вздохнул Мирон.

Прохоров примерился. Хряснул с оттяжкой мироновским тесаком по концу шашки. Вгляделся: в сияющую сталь драгоценной вещи нагло въелась зияющая прореха. Тесак Мирона отблескивал холодной надменностью целого лезвия.

Придушенно взвыл:

– Ты что мне приволок, тудыт твою растудыт?! Весь инструмент в дому изгадил! Шашка-то, шашка-а-а-а… Эх!

– Я те говорил: погодь, не входи в азарт, – покаянно елозил ладонями по коленям Мирон. Жаль было ядреную, ис поганенную вещь.

– Ну туда ей, стерве турецкой, и дорога, коль под нашим, станичным, изделием обосралась! – отбросил шашку на тахту Прохоров. – Будь ласков, Мирон, доложи обстоятельно, как это у тебя такая сталь, напрочь все превосходящая, народилась? Надо же, дамасскую – как петуший гребень полосует!

– Не мой это навык, Никита Василич, – помолчав, стал грузно лепить слова Мирон, – от деда, прадеда идет премудрость: грей, плющи, да складывай пополам полосу железа до тех пор, пока с нее брызга окалиной идет. Брызга кончилась – самое время для закала. Само собой, закал свой, потаенный, от мастера к мастеру в роду шел, семь трав на росе настоянных в него входят, масло конопляное, кровь петуха, сок березы, да черной бузины.

Вот тогда булат выйдет, тот самый, чем предки наши татарву на Дону, да чечена на Тереке полосовали.

То, что я принес – еще полбулата, не тот закал у него, потому как трава не вся, да сока березы нет. Однако сам видел, что тесак творит и с дамасской сталью.

– И сколько ж раз ты свое изделие плющил да складывал? – спросил, любивший, до озноба, высоту в любом деле Прохоров.

– Двадцать восемь раз споловинил поковку. Однако брызгу до конца так и не выгнал. Потому это и есть полбулата. Помню, дед баял, не знаю, как верить: теперь вроде в этой секирке поболее мильена слоев выходит.

Я что зашел, Никита Василич… из этого металла я и сошники да рассевки на АУПе выковал. Сносу им не будет без заточки, любую целину с хрустом возьмут одной лошачьей силой. Весь агрегат напрочь ржа источит, а сошники с рассевком сиять целехонькими будут. Так что ты, в случае чего, помни об этом. Ну… все, что ль… пошел я. Видать, тебя завтра в шибко тягомотный денек захомутают. Прощевай до завтра.

Кузнец встал. Поднялся и Прохоров, обнял могутное тело мастера, пахнувшее угольным чадком. Проводил, лег. Долго маялся в мозговой коловерти, в коей смешалась сосущая тревога с предчувствием триумфа на фоне вороньей чертовщины за последние три дня.

Сон накрыл и загасил его воспаленный разум далеко заполночь.

ГЛАВА 11

Усадьба полыхала неистовым багровым маревом, низко стеля над садом и озером жирный смак черного дыма. Уже выгорели приземистый длинный сруб конюшни, дворовый флигель, купальня на берегу, нелепо и страшно воткнувшись в дымное пространство скелетной гарью бревен.

Зелень газонов, желто-песчанные тропы дико усыпаны битым ломаным хаосом из стульев, ваз, картин, статуэток.

Все это хрустко лопалось под галопом серого жеребца с выбитым глазом. Он рвал копытами разнотравье газонов, наматывая в болевом безумии по двору круг за кругом, полосуя воздух режущим истошным визгом.

Приплясывал, сновал, метался серозипунный зверь – толпа: тащила и крушила, плескала месивом из нужника на статуи с отбитыми руками, на мраморные барельефы стен. Рев, вой, рычанье рвались из глоток.

Перекрывая все, надсаженным фальцетом опрастывалась вертлявая фигура в одноухом малахае:

– Сучье племя! Иксплутаторы! Жруть от пуза да серуть… ото и вся иха жизня! Лома-а-ай! Круши! Пять тыщ десятин земли у яво, а у мене две десятины, а?! Иде тута равенство? Что Христос велел: по справедливости жить, по равенству! Иде тута справедливость?! Раздолбаем кровососа!

Наметом в сердцевину погромного ада влетели двое верховых: Столыпин с Оболенским. За ними с грохотом – тарантас. Осадив взмокшую пару, скакнул с повозки Кривошеин.

Истошным воплем прорезалось в толпе:

– Губя-а-арна-а-а-атор!