БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Она переждала в приемной всех посетителей, зашла якобы с прошением, – надтреснутым голосом стал пояснять Оболенский.

– Врача Сахарову! – перебил Столыпин.

– Уже послали. Но… бесполезно. В упор, в голову.

Столыпин шагнул к террористке, ненавистно, брезгливо дернул щекой.

– Вас бездарно готовили, тетка. Наличие бороды у сановника в моем кабинете еще не означает, что оный – губернатор. Так за что вы несли мне истребление?

– Как царскому сановнику, сатрапу и душителю народной революции, – не опустила глаз террористка, хотя и трепетали ресницы, расширялись зрачки в болотном ужасе, затоплявшем ее.

– И что даст революция народу?

– Стыдитесь, господин губернатор! Главный душитель революции лучше меня знает, что она даст народу.

– Свободу, равенство, братство. Не так ли?

Эсерка молча, сверляще изучала переносицу Столыпина.

– У вас есть родные братья или сестра, помимо фарисейского братства эсеров?

– Я одна у родителей.

– И вы решили взять на себя роль буревестника?

– Если вам так угодно.

– Мне угодно… – у него перехватило голос. Он кашлянул. – Мне угодно оповестить вас. Вы не буревестник. Вы вульгарная помесь заморского попугая и русской канарейки, обученная набору бессмысленных фраз. Второе. На вас прервется и исчезнет с лица земли ваш род. Впрочем, драма этого акта все равно недоступна вашему пониманию. Мы вас сначала допросим, дознаемся о главарях, а затем повесим. А я продолжу душить революцию.

До нее стал доходить страшный смысл сказанного губернатором. Горячечная заморочь только что свершенного убийства, затем потрясение от собственной ошибки при виде живого губернатора – все растекалось теплым студнем, истаивало, уступая свирепому накату страха от близкого возмездия.

Готовивший ее к покушению Азеф виртуозно обходил или отгонял эту тему. Он топил мозг и память террористки в мелких, второстепенных деталях ее поведения при теракте, затем – при бегстве с места преступления.

И вот сейчас, уже схваченная, она освобождалась от этой шелухи – от второстепенного перед грозным ликом НЕБЫТИЯ.

Более всего донимала, пекла бессмысленность свершенного. И оно прорвалось из нее тоскливым, животным воплем:

– Зве-е-ерь! Не-на-ви-жу!

– Маша, запомни: вот он истинный лик революции – злоба и ненависть.

Оболенский, вздернув руку террористки за спиной, повел ее к выходу. Казимир, волоча ноги, двинулся следом.

– Идем, Оленька. Крепись. Надо отдать последний долг убиенному.

Из коридора распахнул дверь Казимир:

– Ваша милость, Петр Аркадьевич! Телеграмма из Царского Села.

Столыпин развернул, прочел телеграмму.

– Оленька, я должен прибыть к монарху. Государь предлагает возглавить мне Министерство внутренних дел.

У Ольги Борисовны отказывали ноги. Она сползала плечом по стене.

ГЛАВА 17

Он пробудился от спячки не вовремя, погожим летним днем. Тяжкий груз столетий все глубже и надольше загонял его в анабиоз, все тяжелее становились пробуждения.

Вековым инстинктом он выбирал в лесу места для спячек в оврагах, в чащобной непролази, где даже летом все еще истаивал, слезился крупичатый каравай сугроба.

Он выломился, треща сухостоем, из бурелома. Постоял, скрючившись, с храпом втягивая воздух. Пошел, шатаясь, к дубу, стал тереться о шершавость коры. Сдиралась со спины трухлятина, наросшая за годы спячки, лишайники и плесень.

Обтерхавшись, со скрипом развернул башку, ища ручей.

Увидел на березе прибитую бадейку – забыл, видать, с весны хозяин.

Доковылял до белого ствола, бухнулся на спину, разинул рот и выдернул затычку из бадейки. Колючим длинным языком долго лакал зеленый, уже забродивший сок.

Издалека взглянуть – лежала под березой бурая колода. Была, однако, у колоды морда, поросшая всклоченным мохом, куда врезались слюдяно блестевшие гляделки, корявые, с сучками, руки-ноги, да пронырливый язык в проеме рта. Сгонял он из бадейки струйку сока в брюхо.

Струя стекала в глотку, смывая внутрь неуемно-жадных до березовой сладости мурашей. Они шебуршали в утробе – щекотно было.

Лешак подернулся, взрыгнул и рявкнул в четверть силы, мотая забубённым хмелеющим калганом.

От уханья в полуверсте взметнулась с перепуга сорочья стая, маханул из куста ошалевший, линючий до сих пор русак.

Налакавшись всласть, лешак долго целил неподатливой затычкой в дырку: коряво непослушны были пальцы, задубевшие в спячке.

Заткнувши все же донную прореху, он перевернулся на бок, подмяв можжевеловый куст. И – покатился по кустарнику поляны, круша с треском сучки, давя зонтичные дудки, молочай и конский щавель.

Изрядно покатавшись, испятнанный соком трав, угомонился, разбросив корявые лапы.

Вокруг копошилась приутихшая было жизнь. Малахитовыми копьецами протыкал прошлогодний войлок листвы тысячелистник. Сбросив лепестковый цвет, обильно набирали завязь ягодники.

Все как сотни лет назад. Лето струило волны ароматов, пропитывая ими трещины и поры всего лешачьего тулова (давно пора бы заменить его и обновиться).