БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

В вонючей, тесной полутьме скотовоза с решетками, где было натолкано людей не менее полусотни, Прохоров не спал вторую ночь. Сидя будто на железном грохоте, чуя спиной вражьи тычки стенной тверди, он проваливался временами в забытие. Оно приносило рваные, цветные видения прошлого: вкрадчивый лепет могучих белолисток над Тереком, янтарный разлив пшеничного поля, застывшие, налитые ужасом глаза жены перед отправкой их с Васильком в Россию, к двоюродной сестре Надежде Фельзер. Лицо Василька.

Но чаще всего взрывалось в памяти его трехногое детище АУП. Тогда, закончив сев пшеницы на поляне, он вырыл с корнями и отставил в сторону два куста шиповника. За ними образовалась уютная клеть с колючими стенами. Он закатил туда агрегат, забросал его ветками. И посевная машинка облегченно успокоилась. Она стояла в кустовом загоне, умиротворенно растопырившись на трех лапах, прикрытая зеленым одеяльцем. Взблескивала из-под листвы сияющим серебром полированного сошника, хулигански норовя пустить светового зайца в глаз хозяину. Прохоров посадил кусты на место, полил их.

Попытался разглядеть за ними трехногую железину – глаз натыкался лишь на колючий перехлест ветвей.

Он выныривал из обморока-сна почти каждый час, с черной, липкой маятой в душе. Внезапно пришла, как кипятком обварила, вонюче-наглая непреложность бытия: это что ж, Никита, выходит, профукал ты и главное дело в жизни, и саму жизнь какой-то паскудной вороне, коя обучена урожай с поля до колоска схарчить, блатняцкий стих запузырить и сбацать на лету «цыганочку»?! Тьфу, сволочь поганая, будь ты проклята… у кого крыша поехала, у Орловой или у него самого?

В глаза, в уши лезла между тем чугунно-скотовозная реальность: стоны, мат, храп, вонь пота и мочи от спрессованной мужской плоти.

На одном из полустанков, куда загнали их состав, сквозь отшлифованную спинами дощатую стену просочился издалека медный размеренный голос из станционного репродуктора:

Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР, рассмотрев представление Совета Народных Комиссаров Союза ССР о награждении орденами наиболее отличившихся работников, инженеров и руководителей Беломорстроя, постановляет:

наградить орденом Ленина:

Ягоду Генриха Григорьевича – зам. Председателя ОГПУ СССР,

Когана Лазаря Иосифовича – начальника Беломорстроя,

Бермана Матвея Давидовича – начальника Главного Управления исправительно-трудовыми лагерями ОГПУ,

Фирина Семена Григорьевича – начальника Беломорстроя…

Прослушав и разлепив спекшиеся губы, сипло и безадресно отметил Прохоров в спертую мглу вагона:

– Те же субчики. Одна псарня, м-мать иху…

Приткнувшийся рядом и потерявший дар речи со вчерашнего дня Гордон приподнял всклоченную голову, спросил:

– Ты… про кого?

– Кто нас расказачивал, друг на друга науськивал?

Гордон зыркнул по сторонам. Все стороны тонули в кромешной тьме, однако голоса своего он все же больше не подал.

– Не боись, начальник, – ухмыльнулся Прохоров, – сторожевые псы с баранами в одном купе не ездят.

На исходе вторых суток, ночью, их выгрузили. Пока вели к «воронку» Прохоров, запрокинув голову, укололся взглядом о россыпь Большой Медведицы, хлебнул всей грудью станционного ночного свежака, настоянного на горьковатом чаде топок, лязге колес на рельсовых стыках, маневровых свистках паровозов. Страна и ночью перла на всех парах в коммунизм, смазывая буксы и подшипники человечьей кровушкой.

Черная тоска рвала сердце председателя от этой гонки – до самого прибытия на место.

Долбали прикладами в спины, трамбуя их всех в утробы машин. Утрамбовав – повезли.

Вытолкали в бетонный квадрат гулкого двора, с грохотом сапог повели, расфасовали по камерам.

***

Утром, деловито и молча, со сноровкой дровосека крякал, бил Прохорова по скулам, по ребрам, в нос, в зубы зачехленным в кожу кувалдовым кулаком мужик с белыми, как у бешеного пса, глазами.

Сотворив из лица кровяной бифштекс, отошел, полюбовался.

Связал за спиной руки, вывел из камеры, повел по коридорам, клацая по кафелю подковами. Наконец, привел в допросную – сразу почуял это Прохоров. Стояли три стула посредине, на бетонном полу перед столом. У стены – ширма.

На одном из стульев сидел уже обработанный Гордон, один глаз затек, сквозь вспухшие губы щерилась чернотой прореха, подбородок и грудь залиты кровью.

– Здорово… ночевал, земляк… – кривясь, выхрипнул Прохоров: свербила, полыхала стерва-боль под ребрами при каждом вздохе.

Гордон глянул дико. В глазах загнанно дотлевал ужас.

За ширмой шуршала, обрастала приглушенными взвизгами какая-то возня. Потом все стихло. Медленными шажками выдвинулась из-за ширмы, пошла к столу мордастая, дебелая, кровь с молоком, деваха – в защитной, расстегнутой на пышных грудях гимнастерке, в такой же расклешенной юбке над хромовым сиянием полусапожек. Села. Придвинула бумагу, ручку. Спросила, не глядя, высоким голоском:

– Фамилия.

– Моя, что ль? – удивился Прохоров.

– Ну, дак. Твоя.

– Вчера Прохоров был.

– Чегой-то вчера? А сегодня?

– А хрен его знает. Может, бобик подзаборный. Может, матрас.

– Какой такой матрас?

– Пыли дюже много с меня выбили.