БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Евген открыл глаза. Неузнаваемо осунувшаяся мать сидела к нему боком. Точеный профиль плоско темнел на фоне полыхавшего в окне заката. Она, казалось, дремала. Тем не менее он услышал шелест ее слов.

– За что мне все… три дня не шелохнется… если не выживет – и мне не жить. Только оттеплился, потянулся ко мне, и тут эта мразь… господи, как они сцепились! Волчонок мой одолевал ведь этого скота… порода в крови бурлит, ариец, берсексер… он бы покалечил Зубаря, если бы не оттащил Никодим… трое суток – ни единым пальцем, веко не дрогнет, чуть дышит. Твоя вина, твоя!

Себя всю по капле отдала бы, только бы выжил… он другой, незаземленный, не от мира сего. Ты, дрянь, виновна! Рыбья кровь, кукушка в шестом поколении… О господи, родного сына ремнем!

Василий с каждым днем все дальше… год уже ласкового слова не слышала… сама виновата: порода взыграла, будь она проклята… кому она нужна?! Кроме мук и постоянного страха…

– Мне нужна, – как громом ударил голос сына.

Она дрогнула, сползла со стула на колени, вглядываясь, гладя родные, запавшие щеки сына.

– Ожил?! Женюра, маленький мой, ожил! Что ты сказал?

– Мне нужна порода, – повторил он.

– Что? Какая порода?

– Ты сказала: кому она нужна, наша порода.

Анна со страхом вглядывалась в истонченный абрис своего дитя: она ничего не говорила.

ГЛАВА 30

А вечером, когда пополз туман в долине под пещерой,

Неслышно пожирая дали,

Стирая все цвета и звуки,

Они зажгли костер.

Ич затолкал изломанный сушняк

Меж закопченых глыб,

Подсунул под него пучок травы.

Второй пучок свернул жгутом.

И, подождав, застыл в опаске:

Не мог привыкнуть все еще к тому, что предстояло.

Она разжала пальцы в полутьме.

Подняв раскрытые ладони, закачалась.

Их смутное движенье сторожа,

Ич цепенел в пугливом ожиданьи.

Она раскачивалась все сильней.

Вокруг сгущался воздух и, уплотнившись до предела, стал закупоривать трепещущую глотку.

Ее ладони двинулись к траве

В руках у Ича

И сблизились,

Почти касаясь.

Меж ними, с треском, ослепив

И прострелив тела,

Взорвалась синяя искра, воспламенив траву.

Ич дернулся,

Пронизанный навылет током,

И уронил пучок:

Трава во всю пылала.

Ола хохотала.

Вожак,

Ворча в свирепом недовольстве,

Тряс онемевшею рукой.

Пока поджаривался на копье подсвинок,

Шипя капелью жировой,

Они играли в прятки.

Мясной муляж от Ича,

Обтянутый дубленой кожей,

Заброшенно

Валялся у костра.

Дух Ича, воспаривший к потолку, мерцал едва приметным перламутром.

В уютной и прогревшейся пещере,

Заваленной корягами, дубьем,

Давно уж принесенным для костров,

Шарахались по стенам розовые блики.

Дух Ича высмотрел чурбак,

Исхлестанный ветрами и дождями,

Метнулся в прелое дупло,

Растекся в дереве, затих.

Колдунья, трепеща ноздрями,

Нашаривала взглядом вещи и предметы.

Ее глаза и нюх

Пронизывали тьму в пещре.

Но в их игре

То и другое было бесполезным,

Поскольку все, что окружало их,

Звучало зашифрованным разноголосьем:

Ток плесени струили камни,

Мертвящим зудом отзывались кости,

Мерцали ультразвуковым свеченьем

Пещерные пучки грибов-поганок.

Но вот сквозь вялую трухлявость гнили

Ударил в руки Олы

Дух Ича,

Затаившийся знакомый.

Неслышно поднимая ноги, крадучись, двинулась к нему хозяйка.

Дух, ощутив колдуньи приближенье,

Проворно вытек из колоды.

Струясь над полом,

Огибая камни,

Достиг, всосался вкрадчиво

В осклизлое грибов семейство.

Колдунья, уперевшись в древесину,

Яро зашипела:

Дух исчез!

Опять зашарила, ища,

Щекочуще зудевшею ладонью,

Ловя все нараставший ток от скопища грибов под валуном в углу.

Теперь, раскрыв глаза,

Она задвигалась быстрее.

Знакомый ток все прибывал -

Упругий неподатливый пузырь

Все туже выпирал меж пальцев.

– Ты здесь! Я чую…

Грибы взорвались хлестко, мазнув шрапнелью слизи Олу по лицу.

И опрокинули ее на спину.

Лежавший на боку муляж супруга

Поднялся и захохотал:

– Ты бьешь огнем,

А я плююсь грибами!

Гневливо зашипела Ола,

Стирая белые ошметки со щек и лба:

– Кабан, подсвинок глупый!

Я бью огнем для дела…

– А я займусь бездельем, -

Вломился Ич в тираду.

И отвалив ножом

Прожаренный, горячий ломоть от подсвинка,

Содвинул с хрустом челюсти,

Зачавкал, заурчал:

– Р-р-рам, чу-у-ус-с, -

Дробя зубами хрящик.

Двумя прыжками проскочив пещеру,

С ним рядом оказалась Ола.

Он отдал нож

С дымящимся куском..

С налету одолев полтушки,

Двое отвалились.

Их принял и объял покоем

Упругий, теплый и обжитый ворс.

***

Очнувшись среди ночи, Ич поднял голову. В рваном овале пещерного входа висели на смутно-лунной желтизне две мохнатые звезды. Снизу, от подножия скалы, поднимался слитный хор сверчков. Его прорезал долгий, визгливо-скорбный вой гиены.

Провальная таинственность входа напитывалась оранжевым накалом: туда наползал сияющий полукруг луны.

Костер меж валунов загас, подернувшись седым пеплом, но все еще струил жар, настоянный на терпко-сытном духе кабанятины. Разнеженный и беззаботный сад Эдем всплыл на мгновение в его памяти. Там было сытно и тепло. Но естество давили маята и скука.

Здесь все по-другому: каждый день охлестывал азартом, страстью, наполнял все тело неуемным вихрем неожиданности. Там, в Эдеме, текло сквозь них прозябанье. Здесь – взъяривала, буйно подмывала жизнь и повеленье бога: проникать в туземные племена.