БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Он прыгнул с крыльца в снег, понесся через двор к саду. Увидев неподвижного отца, его бритую голову, заляпанную красно-белыми мазками, малец, будто ткнувшись в стену, осадил. Взверещал дико, страшно.

Издалека, с улицы, в разверстое хайло калитки стеклянно пялилась, окутанная сизым чадом, тупая морда грузовика.

От него отделились четверо. Меся кирзачами взрытую бель, тяжелой рысью потянули к дому. Малец увидел приближение четверых. Затравленно развернулся к крыльцу – к матери.

Та качалась, приплясывала у беленой стены, вздернув скрюченные пальцы над головой. В гипсовую маску лица впаялось тихое блаженство. Искусанные коралловые губы круглились бантиком. Из них сочилась на подбородок багряная нить.

Надрывной жалостью взбухало сердце Евгена: тяжко смотрелось чужое страдание. Протекавшее где-нибудь рядом, оно неизбежно втягивало его в кипящую лаву сострадания, порождая внутри звериный, нерассуждающий позыв: вмешаться и прервать это страдание любой ценой и воздать обидчику многократно, как воздал он Зубарю за собаку.

Похожее копилось в нем и сейчас, не находя выхода, от этого взбухала, готовясь треснуть, голова.

Но вот как избавление возник в нем и утвердился мудро-устойчивый бородатый, залитый чернилами лик.

Он возник, тесня сострадание, подминая его хладной тяжестью просвещения:

– Это не насилие и не зло без причинного предмета. Здесь и сейчас Россия давит на себе чеченский гнойник – как я давил иудейский. Давить – всегда мука. Но она должна быть нещадно стерильна и обязательна, ибо необходима. Так сложилось давно.

Вспомни Жилина и Костылина. Сонмища их страдали в этом краю, их крали и мучили. Они были, есть и будут, если не выдавить этот гнойник, поскольку вот эти, во дворе, привыкли добывать хлеб свой не в поте лица своего, но в поте и крови жилиных и костылиных, воровством, обманом и разбоем. У каждого из таких хозяев есть свой подвал для рабов и пыток.

И чтобы страдания славян не размножились многократно, происходит то, что видишь. Это осознанно делал император руками Ермолова. Ныне подобное делает Сталин и вынуждены будут делать те, кто придет после него, обладая его решимостью и умом, болея заботой о благе империи.

Вспомни Ирода, Иудейский гнойник в Римской стопе. Здесь – так же и то же. Все было, все возвращается на круги своя в третьем Риме. Мы с тобой – в нем, а он – в нас.

Парнишка во дворе, давя в себе вопль ужаса, схватил папаху отца и метнулся к саду. Тугой простынный узел волочился следом, подпрыгивал, бился об икры.

Рев, гомон, рокот машин, трескучее рванье автоматных очередей, вой собак – все это глохло, подергивалось пеленой, истаивало.

Хватая воздух шершавой сухостью губ, Евген сбил папаху с головы. Дико осмотрелся. Затхлая, плотная тьма тяжко завязла в зрачках, застряла в ноздрях, забила легкие.

Задыхаясь, он ринулся к мутно-серому пятну входа, в кровь обдирая лицо о жесткую бахрому свисавших корней. Втиснулся в лаз, полез вверх, яростно работая локтями, лягаясь, руша за собой рыхлые комья суглинка.

Наконец, выбрался в слепящую желанную синь и долго сидел на краю ямы, взахлеб глотая утренний свежак.

Солнце выползло сияющим шаром над молодой порослью вишняка, спрыснутого багряной россыпью ягод.

Евгений торопливо набросал на лаз недобитый к забору штакетник, прикрыл куском рубероида и забросал землею.

И только закончив дело, вспомнил про фонарь – остался в гроте! Но смирился с этим легко и быстро. Отнес лопату в дом.

Матери он ничего не рассказал. Он теперь многое не рассказывал, боясь разрушить вопросами, страхом ее то, что начало сплетаться между ними – мир.

Он жадно цеплялся теперь за материнский, спасительный поплавок в том океански распахнутом и грозном прошлом, которое время от времени захлестывало его.

Теперь, читая чужие мысли, он мог читать и историю по вещам… он мог… не он – они вдвоем с Тем, бородатым.

ГЛАВА 32

Саркофаг пророс близ города скорбно-черным квадратом из тусклой желтизны песка, нацеливаясь углами на север, юг, восток и запад.

Слепящий африканский день обволакивал, калил Е RI DU почти восемнадцать часов. Но и остальные шесть, когда кипенное светило опускалось за дымчатую охру горизонта, почти не охлаждали город, обнесенный каменной стеной – лишь чуть глушили зной.

Бездонный купол ночи, искляксанный алмазной пылью, льнул к родственному цвету саркофага. И он, как сердцевина тьмы на земле, вонзался белизной креста во тьму над куполом. Он был виден с любой крыши Эриду, поскольку известняк креста, вздымавшегося над городом на семьдесят локтей, был пропитан Энки люминисцентным фосфором.

Он становился маяком для МU и SHEMS, когда полеты кораблей над КI ЕN GIR (страны властителей ракет) упруго набирали силу.

Ночь осушала пот на коже и расширяла поры, сквозь них дышало тело.

Тьма становилась праздником LU LU, что рыли котлованы под фундаменты, орудовали десятками А РIN СUR и А РIN SU, отваливая глыбы от скалы для стен домов, для облицовки шахт под неусыпным надзором полубогов: АN UNA КI – тех, кто с небес на землю сошел.