БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Где мама… папа… Мама-а-а-а-а!!!

Она бросилась к срезанному взрывом фасаду. Казимир успел уцепить ее за руку.

– Пусти-и-и-и! Прочь!! Мама-а-а-а!!!

– Тихо, барышня, тихо, – умолял, пришептывал онемелыми губами Казимир, – это мы сейчас, немедля узнаем… прошу вас со мной.

Слуга едва держал обезумевшего ребенка, слабел, выкатывая засыпанные пылью глаза, искал в кромешной мешанине кого-либо из хозяев. Клещами давило изношенное сердце.

Наконец, увидел сквозь пелену слез: снизу по уцелевшей лестнице взбиралась Ольга Борисовна. Одолев последние, искромсанные, ступени, ринулась к дочери. Упав на колени, обняла, притиснула к себе, стала ощупывать:

– Жива?! Девочка моя… слава Богу! Где Наташа и Адя? Казимир, вы слышите? Я спрашиваю: где дети?!

Казимир вытирал плечом мокрую от слез щеку:

– Не вижу ничего, матушка, Ольга Борисовна, глаза запорошило, виноват… раскис… раскиселился в мерихлюндии, а сил нет, – рвался голос у слуги.

– Да что же это… искать надо! Отчего мы не ищем, Казимир?! Ах да… Стойте здесь!

Она ринулась к обломку лестницы, ведущему в кабинет, и увидела мужа. Он спускался, осторожно пробуя ногой паркетное, расщепленное рванье ступеней. Половина лица его, борода, грудь заляпаны черно-синим.

– Что с тобой?! – в ужасе ринулась навстречу жена.

– Ничего страшного, чернила. Где Наташа и Адя?

– Их нет! – Она зарыдала.

– Не время, Оленька, успокойся! Все вниз! – жестко, сдавленно велел Столыпин.

Они спускались в ад. Обломки стен, запорошеные известкой, разбитые взрывом ворота, искареженные рамы с блесткими клыками стекол – все пучилось вздыбленным хаосом.

Нарастая, вламывались в уши вопли прислуги, бестолково мечущейся во дворе.

Столыпин закричал трубно и страшно:

– Ти-и-ихо! Молчать всем!

Голоса, вопли стихли. Он втиснул плечи в дыру меж обломками, стал слушать. Уловил стонущий, едва слышный голосок:

– Мама-а-а… где я? Возьмите… меня…

На иссякавшую детскую мольбу наложился, подмял ее перезвон пожарных колоколов, истошные, свистки жандармской охраны.

– Все сюда! Разбирайте завал! – крикнул он. Уцепил двумя руками, раскачал, выдернул из пыльной кучи и отбросил измочаленную доску.

Через полтора часа бешеной работы, изодрав в кровь руки, откопали детей: посеченную осколками стекла, с пробитой головой, но живую Адю и Наташу с раздробленными ногами.

Адю взяла на руки Ольга Борисовна. Наташу понес отец. У девочки лихорадочно полыхали щеки. Она вбирала в себя липово-медвяный аромат дня, упиваясь солнцем. Под ней была твердь отцовских рук.

Всмотревшись в отца, она подала надтреснутый, звенящий голосишко:

– Отчего ты черный, папа? Это сон, да? Меня несет арап Петра Великого.

– Молчи, Наташенька, молчи, сейчас тебе помогут, – умоляюще цедил сквозь стиснутые зубы Столыпин, изо всех сил сдерживая в себе воющее рыдание – боялся напугать дочь.

– Слава Богу, это я ранена, а не вы, – не унималась Наташа, – мне совсем не больно… папа, что это столько чернил на тебе, будто…

Ее, наконец, настигла отсеченная шоком боль в ногах. Она тонко вскрикнула:

– А-а! Ноги… папа, мамочка, ужасно больно… я так не смогу… помоги-и-ите!

– Сейчас, милая, сокровище мое, сейчас! – метнулась к дочери Ольга Борисовна. Взорвалось воплем пронизанное страданием дитя:

– Да сделайте же что-нибудь, умоляю! Ради Бога, сделайте!

В стороне, под переломившейся от взрыва вишнею, сидел на ворохе зеленой листвы Казимир перед ведром воды. Мочил лицо, промывал глаза, сотрясась в горестной, едучей ненависти:

– Сучье племя! Чтоб у вас глаза повылазили… чтоб черти вас жарили на том свете, как карасей… ах ты го-о-о-оре… шестой раз на Петра Аркадича с бомбами, да с наганами! Ах, зверье анафемское, ангелочку, за что муки адовы?! Будьте вы прокляты, христопродавцы поганые, ИРОДОВО СЕМЯ, хамельены, паразиты сатанинские!

Евгений поднимался, парил в невесомой, телескопной зоркости над взорванной усадьбой, криками, пожарными колоколами, суетой и хаосом, будучи частичкой безбрежного знания обо всем.

Всезнание пронизывало его, струилось сквозь необъятную память, слепяще воспаляя в ней все, что касалось только что случившегося.

«Будьте вы прокляты, христопродавцы поганые, ИРОДОВО СЕМЯ, хамельены, паразиты сатанинские!» – жег слух всплеск казимировского ненавистного горя.

Его ненависть струилась угольно-искряным шлейфом из бездны веков, беря свое начало во временах, где сосали чужие соки две тотемных твари: Хам-мельо и Сим-парзит.

Велика и необъятна была ярость туземцев, истреблявших этот паскудный вид. Но генные семена его, неосторожно всаженные Великим Змеем Нахашем-Энки в человечьи потомства, прорастали в поколениях, сохраняя паразитарную повадку и бездумную жестокость к жертвам своим.

Из всех потомств выпирал идумянин, царь иудейский Ирод, порешивший отца жены, первосвященника Гиркана, брата жены Аристовула, своего кровного брата Ферора, сыновей своих Александра и Антипатра, чем навлек на себя брезгливый гнев императора Августа, потрясенного казнью детей и сказавшего: «Лучше быть свиньей Ирода, чем его сыновьями».