БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Рад вас приветствовать, Георгий Аполлонович.

– Весьма польщен и изумлен, признаться, вашим вниманием, господин Витте. К тому же вся эта… пикантная обстановка…

– Надеюсь, вы понимаете сложность нашего рандеву. Премьер-министру царского правительства принимать у себя в кабинете вожака рабочих, бунтаря, пламенного оратора…

– Вы мне льстите, граф.

– Не до лести тут, батюшка. Я буду предельно прям и откровенен с вами. При дворе – пронемецкая позиция императрицы, черносотенная – вдовствующей императрицы.

Весь этот клубок интриг, подсиживаний есть не что иное, как грязная возня за место, приближенное к императору.

Мои попытки достичь внимания государя с целью улучшения рабочего положения разбиваются обо все это вдребезги. Нужны кардинальные решения царя, нужен Манифест, Конституция, кои облегчат их каторжное, нищее прозябание.

Именно поэтому я инкогнито призвал вас с просьбой… может, даже с мольбой о помощи.

Гапон был ошарашен, положительно выбит из колеи.

– Но… ваше сиятельство… что могу я, смиренный слуга Господний, ничтожный священник, заслуга которого лишь в обретенной любви рабочих?!

– Ах, батюшка, вы столь же скромны, сколь влиятельны в низах. Ваше отеческое влияние на рабочих общеизвестно. Призываю: идемте же вместе к великой цели – облегчить их муки.

– Что вы предлагаете предпринять, граф. Велите.

– О каком велении речь, помилуйте, Георгий Аполлоныч?

Всего лишь сострадательное раздумье: а не организовать ли вскоре… ну, скажем, девятого января, манифестацию с молитвами, хоругвями и мирной мольбой к своему Государю об улучшении их каторжного положения? Это возможно?

С моей стороны, я по мере сил подвигну Государя к предельному состраданию и хоть каким-то послаблениям и облегчениям указами императора.

– Приложу все свои слабые силы, ваше сиятельство.

Гапон был, кажется, не на шутку рассироплен и азартно польщен предстоящей миссией.

– Если манифестация состоится и потрясет душу монарха, тогда и моя роль облегчится, я, даст Бог, сумею добиться высочайшего Манифеста и Конституции, куда незыблемо пойдут права и завоевания трудового класса.

– Я сотворю грандиозное шествие! – окончательно дозрел в трансе Гапон.

– Именно, Георгий Аполлонович! Оно должно быть грандиозным. С Богом, батюшка. И Россия вас не забудет. Не говоря уж о моей… особой благодарности в самом ближайшем будущем после манифестации.

За Гапоном закрылась дверь. Вскорее вышел и Витте.

Признаться, в какие-то моменты склизким извивом заползала зависть: столь убедительно, с чугунной логикой обрабатывать и не раздражать, не будить внутреннего сопротивления агента способен не всякий даже среди нашего брата. Витте стоил своего кресла, а значит – затрат на него Ротшильдов.

Интрига государственного сотрясения завязывалась морским узлом здесь, на моих глазах. Какова роль предназначена мне, полицейской кукле? А вот и куклодвижитель.

– Рачковский, где вы там?

Я вышел из комнаты. Почтительно, с холодным уважением поклонился: оно не было суррогатным, я всегда уважал профессионалов своего дела.

– Ну что, Рачковский, как вы находите нашего премьера под вашим ювелирно-шпионским взглядом?

– Витте бесподобен. Гапон станет неодолимым магнитом для рабочей массы. Он возбуждён своей миссией до фанатизма.

Что надлежит сделать мне?

– Петербургский генерал-губернатор Трепов и дворцовый комендант Гессе ввинтили в череп Николая одну немудреную мыслишку, разожженую тотчас императрицей Аликс: без абсолютных полномочий полковнику Рачковскому революция скушает империю, как Витте скушал яичко. Они вместе подавали вас как гения сыска и истребителя социал-революционеров.

К тому же у полковника Рачковского имеются агентурное сообщение и государственный план подавления смуты для государя, поскольку министр Столыпин высокомерен, чванлив и беспечен к подобным планам у всяких подчиненных ему полковников. Так сказали государю Трепов и Гессе. Поочередно.

И император-таки пожелал видеть Рачковского завтра. Что вы имеете сказать для государя, полковник? Что вы таращите глаза? Это же я, Ники-император, вы разве не узнаете? Говорите.

Это становилось весьма забавным. Хотя от предлагаемого театра-варьете потянуло запашком серы. Однако я принял игру.

– Государь…

– Пошли вы к черту, полковник, с вашей кислой мордой. Вы совсем не верите про меня, что я император.

«Рабэ Станиславский сказал знаменитое: «Не верю!» Повторим».

– Государь!

– Что, Рачковский?

– Из надежнейших агентурных источников нам стало известно о готовящейся к 9 января грандиозной манифестации с непредсказуемыми последствиями.

– Ай-яй-яй.

– В начальном течении она будет иметь мирный вид, но по мере скопления масс на Дворцовой площади революционные элементы возбудят их и бросят на вторжение в Зимний диорец.

– Чтоб они сдохли, сволочи.

Меня передернуло. Эта местечковая мартышка, воображающая, что император выплевывает из себя направо и налево «сволочей», при всех усилиях Станиславского, никогда не осилит императорскую роль. В лучшем случае ей найдется местечко в императорской особе в районе мочевого пузыря.

– Александр Исаевич, давайте прекратим этот балаган.