БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Какой Прохоров? О Прохорове, его письме, его сыне Ни-китке помнил бородатый Петр Аркадьевич, сам помнил и засеял памятью его, Евгена, которая подмывает неразгаданной до сих пор тайной. И вот полыхнула эта тайна ожогом: МАТЬ С ОТЦОМ ТОЖЕ О ПРОХОРОВЕ! Где сошлись их до роги с бородатым Петром и почему перед прохоровской делянкой мать на коленях стояла и стоять будет?

– Как ты все это представляешь? – снова возник за стеной угрюмо-виноватый голос отца. – Ты что, не знаешь порядки наши? Каждая жмень посевного зерна на учете, каждый, козий клин на контроле… разнюхай кто про непаханую зябь у меня…

– А зачем тебе на учтеные пахатные клинья соваться? – нарастающим, молящим напором отозвалась Анна. – У тебя что, все угодья до соточки распаханы? Дай мне бедарку с Гнедком, я тебе через день целину, запущенную на тарелочке, выложу!

Предгорья ведь без вайнахов, глушь бездомная на каждом отделении травостоем дыбится!

– И что дальше? Ну, допустим, с пяток пудов семенной Мироновской я из семфонда тайком выгрызу, положу голову с партбилетом на плаху. А дальше? У меня ж одни плуги сталинские, ни плоскореза буржуйского, ни лущильника в колхозе имени товарища Кагановича нет. И Канада их в посылке нам не вышлет.

– Дальше – моя забота.

– Да что ты говоришь! Твоя. Рад бы отдать, да все что вылупилось иль проклюнулось в радиусе полсотни миль – ныне в моем ведении.

Так что заботой все ж поделись.

– Поделюсь. Об одном прошу, Василий.

– Ну.

– Не склеивай меня с Прохоровым. Не было у нас ничего ни сном, ни помыслом. Мы, наша семья, его праху обязаны тем, что дышим под солнцем, род свой продолжили. Так что – забудь.

– Раз графиня велит – холоп изволь во фрунт.

– Расте-о-ошь,- холодно удивилась Анна, – над чужими костями зубоскальство уже разводишь.

– А у нас с тобой всегда так. Я только позубоскалю, а ты так хватанешь, что мясо клочьями.

– Ты о чем?

– Все о том же. О том, как графиня с Прохоровым пшеничку растили. Геройские акты совершали, пока я, раздолбай, с пушченками на сборах возился, хреном груши околачивал.

– Тебя куда понесло?

– Не будет у нас с тобой жизни, Анна, – мертвым голосом вдруг ударил отец. Дико и неожиданно ударил, так что захлебнулась тьма тишиной. Но, захлебнувшись, тут же вспучилась торжествующе-свирепым вихрем, перемешавшим верхние и донные пласты ночи.

За окнами смазались на миг и искривились серебряные нити звезд. Чья-то бесплотная, но тяжкая образина выпала из бездны и накрыла их дом. И явственно скрипнули от ее непомерной тяжести стропила.

Трое вскинули головы в безотчетном, давящем страхе.

– Чем… я тебе… не угодила? – наконец косноязычно спросила Анна: онемел язык как после эфирного укола.

– Мне угождать не надо, я не граф, – выцедил Василий.

– А что тебе… надо?

– Ничего мне от тебя не надо, Анна. Давно уже. Не дождусь, когда развяжемся.

– Значит, ничего. Ну… спасибо и на том.

– Будь здорова. Без меня.

Резанул по слуху закаменевшего Евгения короткий материнский то ли вскрик, то ли всхип, тут же опавший.

Скрипнула кровать – Анна встала, пошла к окну. Спросила оттуда рвущимся голосом:

– Может, все-таки скажешь напоследок… за что мне вдовство при живом муже?

– Все равно не поймешь, раз до сих пор не уразумела.

– Я постараюсь.

– Тогда уж постарайся, – командирским металлом плеснул отец, – может, дойдет когда-нибудь, кому ты обязана, – и семьей, и тем, что дышишь под солнцем в своем огороде, и Евгеном живым.

А обязана ты моим солдатам и сержантам, тем, кого я вот этими руками перевязывал, кишки их из фляги отмывал и обратно в живот запихивал. А потом хоронил, мокрую глину на их белые лица сбрасывал. Моим солдатам и ефрейторам, кого я на спине с осколком в ляжке волок, а они своей горячей кровью мой хребет жгли, богу душу отдавали, мамку звали. Не такую, как ты, мамку! Моим бойцам без ног, с обрубками, кои я ржавой проволкой закручивал, чтоб до медсанбата доволочь.

А еще ты обязана тем соплям кровяным, что мы с Гансами друг из друга в рукопашной выбивали, зубами глотки грызли.

И сестричкам ты обязана, кто из-под меня дерьмо полгода в госпиталях таскал, на дежурствах по трое суток не спал.

Многим ты обязана, графиня хренова, не перечесть! Пока ты с Прохоровым людским хлеборобным делом занималась, мы звериную, людоедскую работу ломали четыре года. На крови, на гное, на слезах, да на черном горе она замешана.

И я тебе не казак, ширинкой назад, а офицер русский и воин-орденоносец. Вина моя перед всеми одна: что я не подох, червями не сожран с братками моими. И вину эту я носить в себе буду до конца дней.

А поскольку ты до сих пор всего этого не поняла – иди, ищи себе казака ширинкой вперед, поскольку вижу, этот факт для тебя наиважнейший.

Евген чувствовал, как всполошенно мечется мысль матери, судорожно выпекая и тут же отбрасывая хлам мелких, негодных фраз: в крутостенную клетку своей выстраданной и страшной правоты загнал ее отец, как шкодливого хорька. И не было из клетки выхода.

Взломали слова мужа какую-то закостеневшую накипь на сердце Анны, коей покрылся этот породистый орган после ареста Прохорова.