БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Молчать, мерзавец. Что вы предлагаете императору?

Я потерял дар речи. На меня смотрела из раскаленных глазных щелей вся хищная, надменная мощь всемирного кагала.

– Ваше величество…

– Что, полковник?

– В такой ситуации совершенно необходимо будет разместить в засадных местах войска, снаряженные боевыми зарядами и использовать их мощь в критической ситуации.

Я докладывал, страшась лишь одного: будет ли принят мой прожект-импровизация.

– Мы последуем вашему совету, генерал Рачковский.

Я стал генералом? Но они… всегда делают то, что говорят.

– Готов отдать жизнь за ваше величество.

– Шейте форму генерал-майора. Но прежде подарите любезность своему императору; ответьте на два маленьких вопроса.

– Как перед Богом.

Что-то взорвалось во мне, затопило яростной тоской: что же ты за тварь дрожащая, Рачковский? Во что ты превратился, если язык, исторгая кощунство, мерзкое богохульство, не подчинен твоему разуму, если им управляет не достоинство, а посул генеральских эполетов… но коготок увяз – всей птичке пропасть.

– Отчего ваша агентурная квартира в Париже замазана кровью и куда делся ваш агент Ларина-Глинка, она же – фрейлина вдовствующей императрицы.

Вот оно! Обрушилось, навалилось то, от чего бежал! Они-таки разнюхали квартиру… где Ларина?! Ее там не было?! Ушла…

Что значит «ушла», у тебя помутился разум… унесли? Кто?

Но, слава Богу – не они. Они еще не знают всего. Кровь… он ждет ответа, скорее! У меня изранены руки – вот откуда кровь.

Я вытянул руки.

– Я нализался вдрызг перед отъездом, не дождавшись Лариной. Она дорога мне, Ваше величество… не только как агент. Но она бесследно исчезла, а искать ее уже не было времени, имея незамедлительное распоряжение от господина Ротшильда отбыть в Петербург. В невменяемом состоянии я раздавил в руках бокал и изрезался как свинья, собирая осколки.

Более мне ничего не известно… государь.

– Тамбовский волк твой государь. Последний вопрос. В Саратове вместо Столыпина вы с Азефом ухлопали Сахарова. Зачем нам дохлый Сахаров и живой министр Столыпин над псарней охранки вместо Плеве?

– Я немедленно допрошу Азефа. Я вытрясу из него…

– Пошел к черту, Рачковский. Император ждет вас завтра. А после аудиенции мы продолжим допрос про ЛаринуГлинку. Ею очень интересуется Париж за ее карточные долги. И еще кое за что.

Я вышел. Генерал Рачковский отправился жить далее.

Белоснежный Невский искрился, залитый тускло-зимним солнцем и копытным перестуком экипажей. Над головой не просматривалось ни одной тучи, чтобы исторгнуть молнию и поразить особь с собачьим сердцем в полковничьих погонах.

ГЛАВА 34

Евгений проснулся от прикосновения к лицу, будто глядевшая в окно из лимонной предутренней проседи луна, выпустила тусклый протуберанец и влажно лизнула им по щекам, носу, по нервно дрогнувшим векам.

В ушах ровно, немолчно шумел ток крови. В него едва слышно вплетались два приглушенных голоса. За дощатой стеной ссорились отец и мать.

– Опять за свою дурь, Анна, читать по ночам? Ты дашь поспать?!

– С каких пор чтение стало дурью? Кстати, тебе это почитать тоже не мешает. Все ж председатель.

– С меня хватит того, что райком и Наркомзем пудами на голову спускают.

– Твои пуды и то, что я предлагаю…

– Ты отвяжешься наконец? Сто раз тебе объяснял: не имею права!

– Не имеешь право урожай поднимать? Это не право, это твоя прямая обязанность.

– Какой малахольный тебе вдолбил, что безотвалка урожаи враз поднимет?

– Придется всю Канаду в малахольные зачислять. Они уже восемнадцать лет после тридцатых землю пахотой не уродуют. Сеют после плоскореза или лущильника в прошлогоднюю стерню и получают вдвое больше нашего. Вспашка – раз в три, четыре года, чтобы сорняк добить. И все удовольствие – втрое дешевле по затратам.

– Ты в той Канаде была? Сама урожаи их видела? Мало ли что их шелкоперы понапишут…

– Я наш урожай видела! – клокочущей яростью взорвалась Анна.

– Тихо! Тьфу, порода бешеная, ор-р-рловская…

– Я же просила: не трогай нашу породу!

– Какой ты урожай видела у нас, где?

– За тот урожай Прохоров с Мироном сгинули. А я его своими пальцами щупала: по три-четыре стебля с одного зерна. Куст пророс по всей поляне! Если бы не воронье…

– Хочешь, чтоб меня вослед Прохорову с Мироном.

– Да ты хоть попробуй на дальней делянке! Неужто не любопытно? Ты же фронтовик, Бреслау брал, а тут в штаны наложил, клок своей земли на свою ответственность взять трясешься… каз-з-з-ак, ширинкой назад, – шибанула Анна мужа подвздых прохоровским выраженьицем.

– Не надоело к Прохорову притуляться при живом муже? Уж который раз в его ширинку ныряешь.

– Дурак ты, Вася, и уши у тебя холодные. Я не к Прохорову – к его потайной, безотвальной делянке притуляюсь. Я на коленях перед ней стояла. И всю жизнь стоять буду. А Прохорова тебе в твоей партийной молитве поминать надо. Не отшвырни он меня от той делянки показательно при Гусякине, я уж давно бы в лагерях догнивала вместе с ними и Женькой.

Зависла тяжкая, давящая тишина. Перевел дыхание в спертой груди Евген, боясь выдать себя шорохом. Повернул голову на подушке, уперся взглядом в обсосанный леденц полумесяца в окне.