Беззвёздный и святая (СИ)

Иголки покалывают кончики пальцев, заставляя резко одёргивать руки, улыбаться своему же ойканью почти неловко и снова тянуться к пушистым ветвям, приговаривая, чтобы красавица-ель не упрямилась.

Алина поднимается на носки, чтобы повесить хрупкий прозрачный шар. Напоследок она вглядывается в маленький, искусно вырезанный фабрикаторами домик, на крохотные оконца с небрежно выкрашенными золотой краской рамами. На пальцах остаются следы от словно присыпанного сверху на шарик снега, похожего на разлитую по свежей выпечке помадку.

В животе тянет едва-едва, но Алина отмахивается. Ей совсем не хочется разрушать эту дивную магию, неподвластную ни одному гришу; магию зимы и подступающих празднеств, когда все проблемы прячутся под выпавшим снегом, как засыпающие цветы, и замерзают причудливыми узорами на заиндевевших окнах. Остаётся лишь томление в груди — и дивное волшебство. Истинное, необъяснимое наукой: оно переливается в ёлочных украшениях, лежащих в обитых красным бархатом коробках; в изящных фигурках зверей, искусно вытянутых из расплавленного стекла, медленно вращающихся на металлических крючках. Магия таится в тепле и рыжем свете, расползающимся по полу и стенам из камина, словно разлитый мёд.

Алине нравится тишина и уединённость, пускай с не меньшим восторгом она помогала наряжать куда большую ель перед Большим Дворцом, среди скрипучего снега и колющего лицо мороза, пока не защищённые перчатками пальцы не перестали её слушаться, а она сама не охрипла от смеха, следя за детворой, приносящей и приносящей самодельные игрушки: бумажные шары, вырезанные зверушки и дамы в помпезных платьях, сшитые куклы, одетые по погоде в вязаные шапочки и шарфы, и склеенные детскими руками фонарики. Королева превратила простую идею в традицию: наряжать одну из елей в дворцовой крепости детскими украшениями. Это означало, что ворота в эти дни оставались открытыми. Традиция процветает третий? пятый? год — Алина не считает их, запоминая лишь лица счастливых детей. Тех, кто поначалу её опасается, а затем заливисто смеётся, когда солнечные зайчики бегают по снегу, а само солнце загорается вовсе не на сером, затянутом словно куполом туч небе, а среди людей.

Королеву любят, вознося молитвы за её здравие, за бесконечное тепло в глазах и ярких улыбках.

(и им лучше никогда не знать гнева сжигающего света, но ему совсем не место в этом спокойствии.)

Но истинное волшебство таится здесь, в царских покоях, где Алина, не королева, не заклинательница Солнца, а просто Алина остаётся наедине со своими мыслями и скромной, пушистой елью в увесистом горшке. Разноцветное стекло переливается в приглушённом свете и мерцает, пока она бездумно оглаживает пальцами хрупкие часы (совсем как настоящие, с вылезающей из них кукушкой!), и осыпающиеся с них блёстки остаются на кончиках. Алина уверена, что она вся уже в них, мерцая безо всякого света, что загорается под кожей.

На ёлке почти не остаётся места, и она обходит её кругом, хмуря брови и кусая нижнюю губу. Запоздало Алина замечает, что ходит на носках, словно вот-вот кто-то услышит её и войдёт, чтобы разрушить момент.

Под ноги попадает разбросанная ею же бумага и мишура всех цветов. С губ рвётся оханье, ведь годы идут, а королева Равки всё так же не отличается ловкостью; она чудом не роняет часы и не падает сама прямиком в колкие объятия ёлки, лишь кажущейся пушистой подругой.

Чужие руки подхватывают её, тянут назад одним движением. Алина выдыхает запоздало, уткнувшись носом в крепкую грудь. В лёгкие ударяет мороз, свежесть ночи и та нота, которую ей не разобрать и за все следующие столетия, наматываемые ими на палец, словно тонкая красная нить.

— И давно ты за мной наблюдаешь? — она поднимает голову, так и замерев. С ёлочной игрушкой, прижимаемой к груди, и в кольце рук Дарклинга. Говорить громче, чем шёпотом, не выходит.

Он смотрит на неё, и ей мерещится, как наледь в серых глазах, в эту секунду почти антрацитовых, расходится трещинами. Черты лица, что вызывает в ней который год слишком много противоречивых чувств, в приглушённом свете становятся мягче, стирая прожитые века и всю горечь, и всю испитую боль. Мгновение тянется карамелью, нанизываемой на ложку. Горячей, тягучей.

Алина не хочет, чтобы оно заканчивалось. Впереди балы и разливающееся по бокалам шампанское, и головокружительные танцы, и яркие фейерверки. Алина знает, что ночь будет долгой и полной чудес, созданных гришами.

Но прямо сейчас чудо таится в этих стенах. В горле почему-то встаёт ком.

— Достаточно, чтобы убедиться, что вечность над тобой не властна, — ответ Дарклинга расходится мягкой вибрацией в груди. Алина прижимается к ней щекой, не решаясь более пошевелиться. Он выглядит уставшим, извечно погруженный в благополучие их страны, словно в слабое здоровье медленно взрослеющего ребёнка. Будь Алина более дурна и взбаламошна, то имела бы глупость приревновать его.

Сколько бы времени ни прошло, связь Дарклинга и Равки не ослабевает.