Беззвёздный и святая (СИ)

— Ты правда считаешь, что смерть станет мне препятствием? — ответ разливается мягким рыком, вода шумит, беспокойная от того, что Дарклинг тянется к Алине и её к себе — тянет, чтобы поцеловать укусом и укусить поцелуем, и с ужасающей до дрожи в самих костях нежностью запечатать губами губы.

Алина сжимает пальцы в его волосах, натягивает.

— Даже ты не настолько безумен, — фыркает смешливо и встревоженно, и зло.

Дарклинг трётся о её предплечье щекой. Лживым послушанием.

— Я достаточно могущественен, чтобы не беспокоиться о чём-то вроде своей погибели, — и Алина стынет от этих слов; от этой древней силы и того, что услышит далее: — Я всегда найду обратный путь, будь то чужестранный берег или загробная жизнь.

Горячие ладони обхватывают её за талию, обжигают до костей сквозь ткань одежд, собирают дрожь.

— Всегда, — повторяет Дарклинг. — Потому что всё это принадлежит мне.

Что-то тёмное и опасное мелькает в его глазах. Будоражит. Алина знает, что каждого монстра в этом сердце отловит и приручит к своим рукам.

Алина знает. Но каждый раз дрожит и дышит тяжелее, и ей хочется сжать пальцы на чужой шее, и чтобы дышал только с её разрешения — её воздухом; ей хочется в его руках свернуться ласковой кошкой и растерзывать когтями и без того отмеченную кожу. Ведь главнее её оставленных ею шрамов не будет ни одного.

— И ты, — Дарклинг улыбается мягко. Склоняется и целует оголённое колено. Щекотно. — Ты тоже моя.

— Есть ли предел у твоей жадности? — Алина плечами передёргивает с охотой проучить его, но даже встать не успевает: Дарклинг резко утягивает её к себе, не обращая внимания ни на вскрик, ни на брыкания.

— Ты сама знаешь.

Алина так его ненавидит.

И смеётся. Становится мокро, жарко и невыносимо дышать в его тисках. Правильно.

Вода выплёскивается за край, выливается на пол, чтобы остынуть противными лужицами, пока Алина устраивается на чужой груди, хватается за широкие плечи. И смотрит гневно. Ей так хочется думать.

— Когда-нибудь я придушу тебя во сне, чтобы проверить через сколько же ты вернёшься мне назло, — шипит и царапает, и кусает словами.

Дарклинг всё-таки хватает её за подбородок. Все известные миру чудища, страшные и зубоскалые, пляшут в его глазах. Только одной королеве принадлежащие.

И он целует её. Мокро, глубоко, заявляя права. Вода обнимает их обоих, но Алина плавится от иного.

Дарклинг прикусывает её губу. Дразнит.

— Непременно, моя падшая.

========== xiii. море пылает ==========

Комментарий к xiii. море пылает

часть, в которой Алина узнает о шуханской лаборатории, где продолжают проводить опыты на гришах. и, не послушав Дарклинга, срывается туда.

Волны омывают прибрежные пески мягким шёпотом. Барашки белеют на чёрном полотне, перекатываясь, чтобы разлиться шипящей пеной.

Линия горизонта зыбкая, нечёткая, несмотря на отсутствие полуденного солнца и его раскаляющего воздух жара, и кажется, что морю, этой зияющей пасти на лице суши, нет конца, как растянутому одеялу. Вдали небо алое, лиловое, смешивающееся с водой сплошным маревом.

Волны ласково, словно преданный пёс, омывают босые ступни, пока Алина вглядывается в нескончаемую бездну. Внутри неё — тот же штиль, раскатывающийся спокойствием и умиротворением стихии.

Ногам тепло, словно море долго-долго млело под солнцем или вскипало, как вода на кострище в котелке.

Алина вдыхает глубже: соль и свежесть, такая знакомая; заставляющая глотать воздух, как желанную после засухи воду.

И ей так хочется остаться среди этого покоя, среди этого мира — столь желанного и необходимого.

Алина закрывает глаза, погружаясь в шипение волн, в их настойчивый шёпот, липнущий к нему белыми следами морской соли, словами повторяемой песни.

Останься.

Останься с нами, королева королев. Под нашей толщей, раздели с нами силу.

Останься, останься, останься.

Вода становится горячее, щиплет кожу сквозь кафтан, такой тяжёлый, гнущий её к земле. Ко дну, ведь море ей уже по пояс.

Алине жжёт руки.

Вода слишком горячая. От воды больше не пахнет солью и мокрым песком.

Вода, морская, неукротимая стихия, воняет гарью и дымом.

Алина открывает глаза. Алое марево вдали оказывается совсем близко, распахивает раскалённую пасть.

Море пылает.

***

Веки поднимаются с трудом, будто накрепко сшитые. Мнимая суровая нить лопается с одной сплошной агонией, отзывающейся в костях, в ноющих мышцах — нарастает пузырём в голове.

Во рту солоно и горько, и вязко. Воняет дымом и кровью, и жжённым мясом.

Её мутит до рвоты, и хочется снова провалиться в удушливое забытье, где море горит багряным, где вода — шипит и сдирает кожу. Но там не было больно.

Там было никак.

Пробуждение встречает её призрачными воспоминаниями. Они хрупкие, как тонкие льдинки, переламываются в пальцах. Алине никак не открыть глаза полностью, не ухватиться за нить. Запоздало она чувствует всем своим больным телом, что лежит на ком-то; чужие пальцы на своём лице.

Каждое прикосновение отзывается песней, вспышкой света.

— Нет, не засыпай.