Беззвёздный и святая (СИ)

— Это ты так извиняешься? — она шипит, ногтями по его лицу ведёт со мстительной радостью. Он по-звериному голову выворачивает, чтобы укусить её за пальцы. Скорее больно, нежели игриво.

— Ты нечеловечески горяча, когда злишься на меня, — ладони обводят её стан, ниже по спине скользят, сжимают ягодицы.

— Это всё ещё не извинение, — Алина дышит тяжело, рефлекторно хватаясь за его плечи, как за выступ скал, с которых каждый раз срывается в бездну: его глаз и голоса.

— Мы оба не отступимся, — Дарклинг посмеивается, почти её целуя, но вместо этого опускается к шее, к призывно выглядывающему плечу, словно ждущему его действий.

Алина ненавидит себя за то, что хочет обхватить его ногами.

— Так чего же ты пришёл? Надеешься поцелуями урвать мою милость?

Дарклинг крепче сжимает ладони.

Алина хочет его руки в другом месте, но не успевает приказать, задохнувшись, когда он говорит, снова целуя в плечо:

— Я хочу тебя. Сейчас, — и стоило бы отвесить ему пощечину за такую уверенность, за эту воистину королевскую наглость, но Алина уже отчетливо видит, как оседлает его в ближайшем кресле, заставив задыхаться от удовольствия.

— Скажи ещё, — Алина откидывает голову.

Дарклинг усмехается. Глаза у него сверкают, а улыбка становится пьянее, слаще. Хочется её попробовать. И его самого — тоже.

— Я хочу тебя, — повторяет послушно. — Хочу. Тебя. В тебя, в твоё тело и выпить твоё возбуждение досуха.

Руки поднимаются выше, чтобы разобраться с шнуровкой её платья. Черного, из плотной ткани. И оно падёт — знаменем полной капитуляции.

— И я пришёл не за твоей милостью, — Дарклинг заглядывает ей в глаза, как делает всегда, и Алина всегда перестаёт дышать. — Я хочу твоей ярости.

========== xi. возвращение ==========

Комментарий к xi. возвращение

флафф.

часть первая, будет продолжение, вытекающее отсюда же.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2441

Напряжение сковывает воздух раскалёнными тисками, пускай вне дворцовых стен с каждым выдохом изо рта вырывается уже заметное облако пара: осень немилосердно прохладна в этом году, окольцовывает объятиями стремящуюся поскорее впасть в грядущую спячку природу.

Вся столица, от дворцовой площади до безымянных улочек, вторит ей, замеревши: стук копыт как будто тише отбивает свой неровный ритм по каменным мостовым; крики торговцев, визги детей — старый город стихает, словно прислушивающееся к шуршанию веток настороженное животное, чьё сердце — дворец — бьётся слишком громко в безмолвном, немного паническом ожидании.

Спустя годы и мириады сражений привыкнуть бы, но лёгкие опадают парусами, чтобы вновь расправиться и пиками мачт пронзить кожу с изнанки, пока Алина сжимает кованые перила на балконе, словно могла бы погнуть металл. Пальцы сковывает холодом.

Сверху хорошо видно всеобщее мельтешение: накануне вся Ос-Альта встрепенулась, заслышав о возвращении армии.

Они возвращаются.

Он возвращается.

Спустя долгие зимы и лета, под ореолом подступившей рыжевласой осени, когда опадающие листья не успевают смести с широких проспектов и они шуршат под подошвами, копытами, под колёсами телег, а взметнувшись порывами ветра, кружат подле вскинутых знамён. Чёрных, как сама ночь. Расшитых единственно-верным знаком.

Золотое солнце в затмении.

Когда-то то были символы сильнейшего гриша и предназначенной ему святой. Смертью, жизнью, противовесом.

Ныне — то знамя всей Равки, переродившейся в нечто более ужасающее и величественное, полное неподвластной мощи.

У Алины колет пальцы желанием наплевать на условности и предписания ожидания на троне обладательницей той силы, что оберегала столицу и близлежащие города все прошедшие годы; с прочным замком на истинных эмоциях оставленной в одиночестве девочки, пусть ей давно не семнадцать. Ей хочется забыть об этом всём и сорваться бегом вниз, сквозь идеальные сады, сквозь ворота, отбросив весь королевский пиетет, дабы воочию увидеть возвращение короля.

Дабы первой заключить его в объятия, не уступив дворцовой суете.

И ей бы ждать в тронном зале.

Ей бы поступать, как должно королеве.

Но из них двоих Алина была и остаётся пламенем — бесконтрольным и неудержимым. Способным успокоиться лишь в леденящих оковах чужих рук, ибо долгие месяцы тревога изъедала ей кости смутными, дурными вестями.

Пусть они встречались во снах, и, засыпая, Алина заталкивала страх как можно глубже.

Страх, что однажды она, ведомая мерцающей нитью, натолкнётся на каменную стену.

Алина не замечает, как ускоряет шаг, едва ли не срываясь на желаемый бег, ведь шум и крики, полные радости, становятся всё громче: чьи-то мужья и сыновья, чьи-то братья, отцы и любимые сердцу друзья вернулись домой.

Кто-то не вернулся вовсе, и стенания от боли потерь Алина могла бы представить, могла бы различить, не стучи кровь в ушах так громко.

Он наверняка чувствует её волнение.

Никто не рискует остановить Алину, когда она оказывается подле распахнутых ворот. Облачённая в чёрный, но всё же не выхолощенная волоском к волоску: белое золото ниспадает встревоженнными волнами, не подчёркиваемые ни витиеватой причёской, ни короной.