Библия и мировая культура

Типичная черта в стилистике Хвалений — использование семантического и синтаксического параллелизма, свойственного семитоязычной поэзии вообще и особенно часто встречающегося в древнееврейской поэзии: следующее полустишие или стих в той же синтаксической конструкции варьирует мысль предыдущего или представляет собой антитезу ей; так создается ощущение особой ритмичности мысли и слова. Образ Бога, призываемого Давидом в последующих стихах Псалма, содержит явственные реминисценции угаритского образа бога-громовника Алиййану-Балу (Силача Балу, или Баала Могучего) — наездника туч, заставляющего содрогаться небо и землю. Естественно, эти реминисценции, как и явственные антропоморфизмы, используются чисто метафорически, но они свидетельствуют об архаичности самого Псалма:

В несчастье моем призывал я Господа,
к Богу моему я взывал,
И услышал Он голос мой из чертога Своего,
и вопль мой дошел до слуха Его.
Содрогнулась и загудела земля,
задрожали основания гор от гнева Его.
Дым поднялся от ноздрей Его,
и огнь пожирающий от уст Его…

(Пс 18:7–10

)

Бог, преломившийся через призму души Давида, выступает в начале Псалма как грозный Бог-воитель, Бог Сил (Эль Цеваот), парящий среди молний над ревущей стихией. Однако дальше в космические раскаты Псалма вторгаются совсем иные звуки: после устрашающего грохота и полыхания огня — призывы любви и милосердия; вместо акцентирования силы физической подчеркивается сила духовности и нравственной чистоты, открываемая человеком в Боге и в самом себе:

Господь воздал мне по праведности моей,
по чистоте рук моих меня наградил,
Ибо я держался пути Господа,
не отступал от Бога моего,
Ибо предо мною все заповеди Его,
и от законов Его не отступал я.
И я был непорочен пред лицом Его…

(Пс 18:21–25

)

Грозный, карающий Бог требует чистоты и милосердия, взывает к человеческой совести: воистину, образ Бога достоин души, вынашивающей его. Псалом, вероятно, отразил противоречия души самого великого основателя поэзии Псалмов, — души, знавшей ярость мщения и щемящее сострадание, ненависть и любовь.

Но в сборнике многие Псалмы абсолютно точно не могут принадлежать Давиду, потому что говорят о событиях, происходивших через несколько столетий после смерти Давида. Таков, например, знаменитый Псалом 137-й (в православной нумерации — 136-й[326]):

На реках вавилонских —
там сидели и плакали мы,
вспоминая Сион.
На ивах, средь той земли
Наши кинноры повесили мы,
Ибо там пленившие нас
Требовали песен от нас,
И веселья — притеснявшие нас:
«Спойте нам из песен Сионских!»
Как петь нам песнь Господню
На земле чужой?
Если я забуду тебя, Иерусалим,
Пусть забудет меня
Десница моя!
Пусть прилипнет язык мой
К гортани моей,
Если не буду помнить тебя…

(Пс 137:1–6

)

Таким образом, можно считать, что традицию, основанную Давидом, — традицию благодарственных песнопений, взываний и жалоб, обращенных к Богу, — продолжили другие поэты-псалмопевцы, для которых личность Давида явилась своего рода парадигмой духовного бытия, а его образ — олицетворением поэта.

Сверхзадача Псалмов — осмысление пути человека в мире, пути к Богу и перед лицом Бога. Именно поэтому книгу открывает Псалом, построенный по принципу антитезы, где перед нами альтернатива: путь праведных — путь грешных. Псалом 1-й задает тон последующим нравственным и философским размышлениям, утверждает идею свободы выбора и сопряженной с ней ответственности, определяет эталон праведного бытия: