Библия и мировая культура

О, благо тому,
кто совета с лукавыми не устроял,
на стезю грешных не вступал,
между кощунниками не сидел;
но в Законе Господнем — радость его,
слова Закона в уме его день и ночь.

Он как дерево, что насаждено

у самого течения вод,
что в должное время принесет плоды,
и не увянут листы его.
Устроится всякое дело его.
Грешные не таковы,
они — как развеваемый ветром прах.
Грешные на суде не устоят,
лукавым меж праведных места нет;
путь праведных ведает Господь,
но потерян лукавых путь.

(Пс 1:1–6; перевод С. Аверинцева

)[327]

Заметим, что среди существующих переводов Псалмов на русский язык переводы С.С. Аверинцева, несомненно, являются лучшими: в них передан не только смысл, но и особый ритм, а это не очень просто, ведь в иврите каждое слово в среднем в два раза короче, чем в русском, все звучит гораздо резче, рельефнее. Кроме того, переводчик должен учесть тончайшие нюансы и оттенки смыслов, которые открываются за каждым словом библейского текста. Разумеется, подобные трудности ожидают переводчика любого подлинного шедевра на любой язык, однако в случае со Священным Писанием автор перевода должен чувствовать особую ответственность. Неслучайно, предваряя первую публикацию своих переводов из Псалтири, С.С. Аверинцев пишет: «…греческий перевод, используя опыт античной философской лексики, вносит уровень абстрагирования, чуждый Ветхому Завету. «Всемогущий» — славянская калька греческого слова (либо «пантодинамос», либо «пантократор»), дающая в свернутом виде отвлеченный тезис догматического богословия: «Бог может все». Но еврейское «Шаддай», по действию народной этимологии вызывая мысль о сокрушительной мощи Бога, совершенно не имело привкуса теологической абстракции; оно апеллирует не к рассуждению, а к опыту. (Мы передавали его выразительным славянским словом «Крепкий».) И еще одно замечание. Древнееврейская поэзия держится на тоническом ритме, то есть на более или менее регулярном счете ударных слогов при варьирующемся числе безударных. Мы сохранили этот принцип, но позволили себе несколько утрировать ритмичность, чтобы передать свойство псалма — быть песней. Для богослужебного перевода это не было нужно — в церкви псалом и так поют или читают нараспев. Но перевод для чтения глазами должен вобрать в себя и древнее пение, и древнюю жестикуляцию, телодвижения, покачивание… Ведь это Восток. Как сказано у Пастернака:¹ Псалмы Давидовы // Собрание сочинений / С.С. Аверинцев; под ред. Н.П. Аверинцевой и К.Б. Сигова. Переводы: Евангелия; Книга Иова; Псалмы Давидовы. Киев, 2004. С. 379.

…Не домыслы в тупик
Поставленного грека…»[328]

Добавим, что и для восприятия на слух крайне важна точная передача ритма Псалмов, той особой разреженности акустического пространства, которая позволила Рильке сказать: «И даль пространств, как стих Псалма…» (перевод Б. Пастернака).

При первом знакомстве с Хвалениями поражает несоответствие между основным тоном книги и ее названием: собственно хвалений, т. е. славословий, гимнов Богу в ней не так уж много. Гораздо чаще встречаются жалобы и излияния сердца, взывания о помощи, просьбы укрепить дух. Гимн и плач своеобразно переплетаются в этой книге, отражая диалектику самого бытия: «Только тем устам, что могут славить, сетовать пристало» (Р.М. Рильке). И у него же: «Плач! Разве гимну не младший он брат, но склоненный?» (перевод А. Карельского). Плач и гимн, скорбь и ликование — две стороны единого Божественного бытия. Об этом размышляет Псалмопевец в Псалме 57/56-м, начинающемся с надзаголовка: «Начальнику хора. «Не погуби»[329]. Давидов миктам[330], при бегстве его от Саула, в пещере» (Пс 57/56:1; здесь и далее перевод С. Аверинцева)[331]:

Помилуй, Боже, помилуй меня,
на Тебя уповает душа моя;
укроюсь под сенью крыл Твоих,
покуда не минула беда.
К Богу Вышнему вопию,
к Богу, вызволяющему меня;
Он пошлет с небес помощь ко мне,
губителя смутит моего.

(Села!

)[332]