Библия и мировая культура

«Любовь, как смерть, сильна…» — одно из самых знаменитых крылатых выражений, связанных с Песнью Песней и с Библией в целом. Безусловно, о любви писали и в других культурах, в том числе и в гораздо более древних. Показательны типологические схождения и даже лексические совпадения с египетскими любовными песнями Нового царства[364], с шумерскими песнями, писавшимися к обряду священного брака (вплоть до знаменитого: «Его левая — под моей головою, а правой он меня обнимает…»[365]), с вавилонской любовной лирикой. Эти совпадения неудивительны, ибо все это рождалось в общем ближневосточном культурном и литературном контексте, обусловливалось также контактами культур. Однако было бы преувеличением считать, что Песнь Песней является записью обряда священного брака, как полагали адепты так называемой культовой гипотезы, возникшей в ХХ в. и наиболее последовательно изложенной Х. Шмёкелем (H. Schmökel) в книге «Священный брак и Песнь Песней» («Heilige Hochzeit und Hoheslied», 1956). Как верно замечают Р.Е. Мёрфи и О. Карм, «культовая теория на самом деле не интерпретирует Песнь Песней; вместо этого она реконструирует его предысторию»[366]. Возможно, у далеких предков евреев — аморреев, выходцев из Месопотамии, были свои культовые песни, связанные с обрядом священного брака. Однако это только гипотетические построения. Сам же текст Песни Песней не содержит в себе достаточных оснований для признания его записью драматического мистериального действа, подобного мистериям Инанны и Думузи, Иштар и Таммуза. В сравнении с шумерскими и вавилонскими культовыми (а в последнем случае — и светскими) любовными песнями в Песни Песней очевидно внимание не только к телесным, но и духовным аспектам любви, только в древнееврейской поэме любовь уподоблена пламени Божьему, которое ничто не может уничтожить, которое не могут погасить «великие воды». Впервые Любви придан статус великого Божественного Закона, движущего как мирозданием, так и человеческим сердцем. Это, по словам Данте, «Любовь, что движет солнце и светила» (этой строкой, как известно, завершается «Божественная Комедия»).

Итак, автор Песни Песней пытается постичь и выразить логику алогичного — логику самой страсти, от ее зарождения до счастливого апогея. Все внимание неведомого поэта, подарившего нам окончательную редакцию текста, сосредоточено на феномене человека, его телесно-духовного мира, загадках и таинствах его общения с другим человеком, с миром природы (последняя нигде не предстает в культурах Древнего мира такой яркой и волнующе-загадочной, такой созвучной внутреннему миру человека), с великой Духовной Сущностью, которая стоит за этим чарующим тварным миром. В Песни Песней поражает предельная разомкнутость времени и пространства; ее хронотоп — мир и вечность; сквозь ее плотнометафорический, изощренно-герметичный, обманчиво-конкретный язык просвечивают загадочные смыслы. Вероятно, поэтому стали неизбежными, без сомнения, скрытые в тексте (точнее, в полноте его связей со всем семантическим полем еврейской культуры) аллегорические и мистические интерпретации, подхваченные и переосмысленные в великом соревновании культур христианской традицией. Исследователь М. Поуп справедливо замечает по поводу Песни Песней: «Пропорционально ее размерам ни одна книга Библии не вызвала такого количества рецепций и прочтений, такого множества интепретаций каждого ее слова»[367].

«Слово за семью печатями» — так определяет Песнь Песней Мидраш Рабба, указывая тем самым на ее сокровенный, эзотерический смысл, доступный лишь посвященным. Книга, исполненная для обычного читателя, воспринимающего прямой смысл текста, откровенной эротики и чувственной радости, является для религиозного сознания наиболее глубоким выражением теснейшего Союза Всевышнего и избранного Им народа (в иудейской традиции), Христа и Церкви Христовой (в христианской традиции), наиболее адекватным выражением интимнейшего религиозного опыта — мистического союза человеческой дущи и Бога. Это стало следствием великого спора первой монотеистической культуры с культурами языческими, обожествлявшими сексуальность, следствием стремления заменить горизонталь языческого сакрального брака (богиня плодородия, которую замещала жрица, — царь, выступавший в роли Думузи-Таммуза) духовной вертикалью Союза Любви между Богом и Общиной верных Ему, на которую Он изливает Свою милость. Это стало в равной степени следствием стремления одухотворить чувственную природу человека и выразить в чувстве невыразимый духовный опыт.