Библия и мировая культура

Религиозные мыслители и писатели, в том числе русские, были единодушны в своем отрицательном приговоре ренановской интерпретации евангельской истории. Так, С.Н. Булгаков указал на «развеселый, разухабистый скептицизм Ренана с эстетически-религиозным гарниром и с бульварным романом вместо Евангелия»[583]. Еще более резко высказался Д.С. Мережковский в своем «Иисусе Неизвестном»: «Ренанова «Жизнь Иисуса» — Евангелие от Пилата». Однако, как полагает А.Е. Нямцу, эта излишне «ортодоксальная» позиция только способствовала росту невиданной популярности сочинения Ренана, которая «в конце концов завершилась своеобразной «канонизацией» концептуального подхода Э. Ренана к жизни Богочеловека»[584]. Исследователь полагает, что «Э. Ренан теоретически сформулировал и художественно реализовал новый для своего времени и продуктивный для последующих эпох взгляд на канонический материал, преодолевающий схематизм евангельских сказаний, заполняющий многочисленные лакуны и разъясняющий «темные места»»[585]. Безусловно, с мнением о «схематизме» евангельского текста можно и нужно поспорить (он не схематичен, а сознательно эллиптичен, герметичен, символичен, многомерен, в силу чего и образ Иисуса не подлежит однозначной интерпретации), но нельзя не согласиться со следующим утверждением А.Е. Нямцу: ««Жизнь Иисуса» французского автора стала своеобразным «первотолчком» для принципиально и н о г о (разрядка автора. — Г.С.) осмысления образа Христа и Его эпохи в литературе…»[586]Вслед за произведением Ренана появился целый ряд сочинений на стыке научного исследования и романа или художественной публицистики, ставящих задачу дать более или менее точную реконструкцию эпохи и личности Христа, истолковать Его учение в согласии или в расхождении с каноническим прочтением и, безусловно, в русле авторского истолкования. В этом ряду стоят такие книги, как «Жизнь Иисуса» Д. Штрауса, «Иисус Христос» К. Адама, «Основатель христианства» Ч. Додда, «Иисус Назарянин» Б. Брандстетер, «Жизнь Иисуса Христа» Ф.В. Фаррара, «Иисус Неизвестный» Д.С. Мережковского, «Жизнь Иисуса» Ф. Мориака, «Сущность христианства» А. Гарнака, «Сущность христианства» К.С. Льюиса, «Легенда о Христе» Г. Брандеса, «Философия жизни Иисуса» А. Немоевского, «Евангельские мифы» Д. Робертсона, «Иисус из Назарета» Э. Мейера, «Сын Человеческий» Э. Людвига, «Сын Человеческий» А. Меня и др.

Как отмечает А.Е. Нямцу, «необычная версия духовной биографии Христа во всей ее противоречивости и человеческой «обыкновенности» исследуется в романизированном трактате Э. Людвига «Сын Человеческий» (1928, рус. пер. 1929), в котором реконструируется психологический портрет человека, ставшего Богом»[587]. В обращении «К читателю» писатель сообщает, что опирается в первую очередь на Евангелия от Марка и Матфея и следующим образом объясняет свой замысел: «Эта книга имеет в виду изобразить только Христа-человека, а не Христа-Спа-сителя. Автор совершенно не касается теологии. Он излагает историю так, как если бы он не знал ничего о мировых последствиях этой жизни…в нашу задачу входят только изображение исторических событий и воспроизведение человеческих характеров… Нашей целью было изображение не вероучения, которое каждому известно, а внутренней жизни пророка. Нас занимает здесь не Его позднейшее влияние, которое создано другими, а лишь история Его сердца, развитие Его самосознания, намерения и мотивы Вождя. Его искушения, мечты и разочарования; мы хотели изобразить душевную борьбу между дарованием и покорностью, порывами и апатией, высоким призванием и обыкновенным человеческим счастьем; мы имели в виду нарисовать образ пророка, который возвышался над своим поколением и все же в некоторых отношениях не дорос до него»[588]. Как полагает А.Е. Нямцу, писателю «в целом удалось реализовать свой необычный и «еретический», с точки зрения церковных канонов, замысел: жизнь Иисуса показана им как процесс зарождения, становления и после мучительных колебаний окончательного утверждения личности, которая сознательно идет на Голгофу; при этом сам факт предательства в известной степени второстепенен, ибо он просто дал возможность реализоваться сделанному выбору. В то же время автору, несмотря на декларируемую объективность и даже отстраненность от материала, не удается занять позицию постороннего летописца, ибо он уже знает историю и будущее Мессии. Поэтому сквозь многие его внешне объективированные размышления и сообщения о каких-то событиях прорывается желание изменить общеизвестный ход событий, помешать случиться давно происшедшему. Тщательно скрываемая экзистенциальная эмоциональность реконструкции психологического мира Иисуса не только создает дополнительный драматический подтекст, но и превращает повествование в совершенно необычное с точки зрения традиции «Евангелие от Человека»»[589].