Библия ядоносного дерева

Мы не добрались до Булунгу на второй день, а когда пришли туда на третий, у всех была лихорадка. Наши организмы не устояли против сверхмощной атаки москитов. Предыдущие месяцы я воображала малярию как тайного, невидимого врага, но сейчас, когда напал на меня, он был таким же реальным, как все остальное. Я ощущала яд, текущий по моим жилам, как густой отравленный мед. Мне он представлялся желтым. Поначалу я пребывала в ужасе, трясясь от озноба и впадая в панику, когда казалось, будто сердце тонет в приливе яда, поднимающемся у меня в груди. Но если бы даже я и смогла выразить свой ужас словами, услышать их было некому. Оглушительный шум дождя вытеснил остальные звуки из наших ушей. Вперед, вперед шагали мы сквозь усталость далеко-далеко за ее пределы. Вскоре меня охватило странное безразличие. Попеременно то дрожа от холода, то изнывая от горячки, я представляла празднество этих медового цвета паразитов на моих золотистых внутренних органах. Когда лицо у меня становилось огненным, как печка, я грела об него заледеневшие пальцы. Касаясь моих рук, дождь превращался в лед. Вокруг деревьев образовались розоватые ореолы, успокаивающе действовавшие на глаза. Одну мою туфлю засосало в грязь, но мне было безразлично. Потом я потеряла и другую. У меня начали подкашиваться ноги. В какой-то момент я, не в силах больше сопротивляться, легла в ложбинку под деревом и сказала, чтобы мама и остальные шли дальше без меня.

Не помню, как мы добрались до Булунгу. Мне объяснили, что на соломенном тюфяке меня донесли повстречавшиеся нам мужчины из лагеря, где они в сухой сезон выжигали уголь. Я обязана им жизнью, жаль, что я не помню ни их лиц, ни голосов, ни даже ритма шагов. Меня тревожит мысль, что я могла неподобающе вести себя по отношению к ним, выкрикивая какие-нибудь оскорбления, как порой делала Руфь-Майя во время приступов малярии. Наверное, я этого никогда не узнаю.

Булунгу была в возбуждении, которое охватывало меня постепенно. Я полагала, что оно связано с нашим прибытием. То, что мы были неподходящим поводом для торжества, мне в голову не приходило, поскольку вокруг было столько невероятного: например, мужчины, бившие в барабаны и танцевавшие с коронами из пальмовых листьев, словно выросшими у них на головах. Женщины с радужными перьями в волосах, извивающиеся в танце, пригнувшись к земле. Самолет Ибена Аксельрута в венцах пламени вокруг крыльев, когда он приземлился на поле розовой травы. Позднее, в затемненном прибежище чьего-то дома, где нас приютили, я наблюдала за диковинным преображением человека по имени Аксельрут. Когда он сидел на стуле у окна лицом к моей маме, из его гладко зачесанных волос пробивались блестящие рога андервудовского дьявола. А на перекладинах спинки стула, как живая бархатная змея, тайно извивался хвост. Я не могла глаз отвести от его зловещих движений. Разговаривая, мужчина придерживал хвост левой рукой, стараясь успокоить его. Речь шла о Рахили. Профиль мамы на фоне окна превратился в соляной кристалл, отражающий свет.

Люди входили и выходили, проникая сквозь темноту, в которой я лежала под соломенной крышей своего убежища, сотканного из снов и дождя. Я даже видела около ложа дедушку Уортона, терпеливо ожидавшего моего очередного хода. Понимала, что мы играем в шахматы, но с чувством вины сознавала, что не могу следить за партией. Дедушка самым бесцеремонным образом сообщил мне, что мы оба умерли.

Папа пришел только однажды, вокруг его бровей и языка вихрились языки синего пламени. «Много скорбей у праведного, и от всех их избавит его Господь», – тонкая голубая ленточка слов поднималась прямо с его губ и змеилась в воздухе. Там, где соприкасалась с соломенной крышей, она превращалась в цепочку муравьев. С утра до вечера я наблюдала, как они выползают через отверстие в пике остроконечной соломенной крыши, унося на свет свои маленькие поклажи.

Ничто здесь меня не удивляло. И меньше всего – присутствие Анатоля Нгембы. Появившись утром, он день за днем подносил к моим губам жестяную кружку с дымящимся горьким чаем, повторяя мое имя: «Беене-Беене». Правдивая, как правда. За шестнадцать лет своей жизни я редко считала, что заслуживаю от Бога чего-нибудь большего, чем сокрушенное брюзжание. Но тут, в своем укрытии от всего, я качаюсь на волнах прощения, и сопротивляться этому бессмысленно. У меня нет нужной энергии для самосовершенствования. Если Анатоль может укутать мои ничтожные грехи в одеяло и называть меня само́й добротой, почему бы мне ему не верить?

Вот и все, что я могу предложить в качестве объяснения нашего удивительного романа. Очнувшись от месячного сна, я обнаружила, что дорога моей жизни сильно сузилась, и почувствовала, как устремляюсь по ней, словно поток густой красной грязи. Верю, что я очень счастливая.