Библия ядоносного дерева

Вскоре после наступления темноты мы пришли в маленькую деревню, называвшуюся Киала. Мама Боанда пригласила нас в дом, где жили ее родители с двумя незамужними дочерьми, выглядевшими лет на двадцать старше мамы Боанды. Мы так и не поняли, доводились ли они ей сестрами, тетками или кем-то еще. Но какое это было счастье войти в дом и спрятаться от дождя! Мы чувствовали себя, наверное, счастливее, чем коровы, спасшиеся от бойни. Рассевшись на корточках вокруг огромного семейного котла, руками ели фуфу и зелень нсаки. Старенькие родители мамы Боанды были похожи друг на друга – оба маленькие, лысые и совершенно беззубые. Отец безразлично смотрел в дверной проем, но мама проявляла неподдельный интерес к бесконечной истории, которую рассказывала мама Боанда, и серьезно кивала. Разговор, как мы догадались, шел о нас, поскольку в нем много раз проскальзывали слова «ньока» – змея – и Иисус. Когда мама Боанда закончила свой рассказ, старушка долго изучала мою мать, заматывая и перематывая свою выцветшую голубую кангу вокруг плоской груди. Вскоре она вздохнула и вышла под дождь, а потом вернулась со сваренным вкрутую яйцом. Она вручила его нашей маме и жестом пригласила нас съесть его. Мама очистила яйцо и разделила, крошки аккуратно собрала в ладонь и отправила в рот; остальные внимательно наблюдали за нами, словно ожидая немедленного результата. Я понятия не имела, было ли это бесценное яйцо особым средством облегчения горя или они просто считали, что нам необходим белок для поддержания сил в трудном путешествии.

Мы дрожали от изнеможения. Дождь и грязь каждую милю пути превращали в десять. Увечную сторону тела Ады сводили судороги, Рахиль, казалось, пребывала в трансе. Старая женщина, обращаясь к дочери, вслух выразила озабоченность тем, что гости могут умереть в ее доме, а это считалось плохим предзнаменованием. Однако она нас не выгнала, и мы были ей благодарны за это. Медленными привычными движениями костлявых рук старуха набрала щепок из сложенной у входа кучи и начала разводить огонь прямо внутри дома, чтобы согреть нас. От дыма стало тяжело дышать, зато он давал передышку от москитов. Мы завернулись в несколько канг, выданных нам в качестве одеял, и устроились на ночлег на полу, между незнакомцами.

Ночь была непроглядно-черной. Я лежала и слушала, как дождь молотит по соломенной крыше и тихо капает, просачиваясь внутрь, и вдруг вспомнила о папе. «Если покрыл крышу соломой, незачем выходить из дома под дождь». Отца с нами больше не было. Ни его, ни Руфи-Майи, вот так просто. Голова у меня раскалывалась от боли, когда я пыталась осмыслить свое новое положение. Я больше никогда не увижу маленькую сестренку, в этом я уже отдавала себе отчет. Но я еще не осознала потерю отца. Всю жизнь я ходила за ним по пятам, а теперь тело мое само собой, без предупреждения, двинулось в строй за мамой, женщиной, чей профиль сверкал, как соль, когда она стояла на коленях вместе с другими женщинами, собравшимися вокруг костра, и чьи бледно-голубые глаза были устремлены вдаль, куда отец не мог за ней последовать. Папа не оставил бы свой пост, чтобы пойти с нами. Он не был способен ни на какое действие, которое могло бы быть расценено его Богом как трусость. А ни один человек на земле не носил в сердце Бога, более бдительного и сурового в отношении человеческих слабостей, чем папин.

Из оглушающего дождя слова вливались мне в уши, произносимые особым, безмятежным голосом Анатоля: «…не нужно выходить из дома, когда идет дождь». Гнев деревни Анатоль выразил в одном простом предложении, но оно могло пригвоздить к земле и волевого человека. Удивительно, как по-разному отвердели мои мама и папа, когда превратились в камень.

Отца я представляла все еще стоявшим в нашем дворе под проливным дождем и крестившим бесконечный круг детей, которые выскальзывают оттуда и возвращаются в него с новыми лицами, нуждающимися в благословении. Я никогда не понимала масштаба миссии моего отца в мире. Масштаба или ее жуткой нелепости. Я то погружалась в странный сон, то выныривала из него: мне снилось нечто невероятно тяжелое, что я должна была отодвинуть, чтобы освободиться. Гора крутых яиц, превращающихся в детей, как только я касалась их рукой, детей с темными глазами, которые просили у меня горсточку сухого молока и что-нибудь из одежды. Но мы вам ничего не привезли, отвечала я, и на сердце, как свинцовая крышка, ложилась тяжесть, поскольку независимо от того, было это правдой или ложью, слова казались ужасными и неправильными. Каждый раз, задремывая, я снова и снова погружалась в промозглый лихорадочный дух и темно-синюю безнадежность этого страшного сна. В конце концов с содроганием скинула его с себя и лежала с открытыми глазами, обернув плечи тонкой хлопчатобумажной тряпкой, пропахшей по́том и табаком. Лишенная собеседника, я прислушивалась к барабанному бою дождя. Теперь мне не за кем ходить по пятам. Как я сумею выйти отсюда за мамой и убежать от того, что мы сделали?

Но после того, что мы совершили, как я могла остаться?