Bittersweet (СИ)

Он отмечал мельчайшие перемены. Не мог позволить себе упустить из вида хоть что-нибудь. Ему хотелось узнать больше о чужих реакциях, любимых словах, привычках. Ему хотелось стать частью этой жизни, впитать в себя как можно больше неотъемлемых её составляющих. Его влюблённость зашкаливала, била все прежние показатели, доказывая раз за разом, что является не кратковременным помешательством, поверхностным и легкозаменяемым. Напротив, оно вышло глубоким и с каждым днём оставляло Ромуальду всё меньше шансов на спасение. Только он не хотел спасаться, потому что не считал перспективу отношений чем-то опасным. Ему нравилось.

– Доверяю, – выдохнул Илайя, окончательно круша последние барьеры и уничтожая сомнения.

Всего одно слово, способное изменить многое, перевернув жизнь, поставив всё с ног на голову, убив страхи, не дающие покоя в былое время.

Лента легко скользнула по лицу. Ромуальд приноравливался, Илайя прикоснулся к приятной текстуре, зацепив её пальцем. Повязка скользнула по щеке, по переносице. Илайя втянул воздух сквозь стиснутые зубы. Губы он больше не облизывал, только стоял, ожидая, когда окончательно окажется в своеобразном подчинении. Когда будет только следовать за Ромуальдом, доверяясь его действиям, не пытаясь самостоятельно руководить.

Это казалось ему забавным прежде.

Это казалось ему эротичным.

Теперь это было не забавно и не эротично. Теперь это стало для него реальностью, затягивающей, тёмной, обволакивающей, но вместе с тем искрящейся. Ему нравилась такая игра, пусть даже она не была их персональной находкой, а практиковалась прежде многими до них. И после них тоже будет практиковаться неоднократно. Его не волновали чужие ощущения. Он полностью сосредоточился на своих, позволяя Ромуальду проводить всё по его сценарию, расставлять акценты, устанавливать порядок действий, играть, забавляться, но не ради насмешки, а чтобы эта игра подстегнула обоих, заставив кровь по венам побежать быстрее.

Ткань плотно прижалась к лицу. Концы повязки пересеклись, Ромуальд старался завязать их так, чтобы ненароком не зацепить волосы и не рвануть по неосторожности прядь. Илайя прикусил губу. В чужих действиях не было, пожалуй, ничего странного, если, конечно, не обращать внимания на факт, согласно которому далеко не каждому человеку позволишь провести над собой подобные манипуляции.

– Ты мой.

Ромуальд произнёс это тихо, но прозвучало не нежно, а больше решительно.

Илайя собирался сказать что-то в ответ, но не успел, поскольку оказался прижат спиной к стене.

Лицом к лицу, горячее дыхание на губах, невозможность обнять, чтобы выразить свою признательность или хотя бы минимально прикоснуться, ведь руки, прижаты к твёрдой поверхности.

– Только мой, – громче.

– Да, – Илайя улыбнулся, но не мягко и сдержанно, а с вызовом, будто провоцируя Ромуальда, подталкивая к решительным действиям.

Вторая ладонь, не сдерживающая запястья, скользнула по шее, пальцы коснулись подбородка, чуть надавив, сжав его и вздёрнув вверх. Дыхание ощущалось ещё сильнее, нежели прежде, оно уже не просто слегка касалось кожи, проходя по ней прохладным ветерком.

Губы сами собой растянулись в ухмылке. Илайя не мог видеть выражение лица Ромуальда, но примерно представлял, какие эмоции сейчас на нём отражены. Он чувствовал сбитое дыхание, неровное, будто Ромуальд нарочно его задерживал, пристально вглядывался в лицо своего любовника, отмечая каждую черту его внешности. Он больше не задирал подбородок Илайи вверх, согнутые пальцы скользнули по щеке, по скулам, поглаживая. Подушечками пальцев Ромуальд провёл вдоль края повязки.

Илайя не удержался, подался вперёд, прижимаясь к губам, надеясь, что, лишившись возможности видеть, не промахнётся и не превратит романтический момент в эпичный фейл.

Не превратил.

Ромуальд полностью подстраивался под действия Илайи, целуя, избегая столкновения носами и провальных попыток. Осторожно лизнул кончиком языка посерединке, не проводя им от одного края губ до другого, а сразу переходя к сути дела. Ладонь его привычно провела по волосам, соскользнула на спину. Очертила лопатку, пройдясь по ней кончиками пальцев. Илайя не протестовал против частичного ограничения свободы, не вырывался, не возмущался чужими поступками. Ощущение от ладони, сжимавшей запястья, нисколько его не смущало и не заставляло чувствовать себя жертвой, загнанной в угол. Он наслаждался тактильными ощущениями и своей обострившейся чувствительностью. Теперь, когда он не мог рассмотреть Ромуальда, все остальные органы чувств получили больший простор для деятельности. Аромат одеколона, уже знакомый, который неоднократно доводилось ощущать, внезапно стал тоньше, словно иначе раскрывался на коже.

Или же давало знать о себе самовнушение, умноженное на предвкушение, оттого всё представало в ином свете.