Bittersweet (СИ)

Джулиан нашёл силы улыбнуться. Протянул руку и погладил Ромуальда по щеке, попутно коря себя за то, что потерял бдительность и предстал перед другим человеком в столь жалком виде и состоянии. Ромуальд, конечно, знал о побочных эффектах и прочем дерьме, что творилось с организмом из-за таблеток, но наблюдать лично ему такого не доводилось. Он был знаком с симптомами только по рассказам Джулиана, теперь увидел перед собой неаппетитную картинку.

Ромуальд выглядел обеспокоенным. Он включил в комнате свет, и яркие лучи действительно в первый момент заставили зажмуриться, спровоцировав неприятие, близкое к отвращению. Не к Ромуальду, а к электрическому свету, такому настойчивому и безжалостному, напоминавшему тот, что бил по глазам в стенах психиатрической лечебницы, не позволяя уснуть, раздражая психику, проезжаясь по ней и оставляя глубокие следы. Особенно вкупе с экспериментальными лекарствами, что раздражали её, впиваясь острыми тонкими иглами в каждый нерв.

– Ты бледный, – произнёс Ромуальд.

– Ты тоже.

Джулиан попытался изобразить веселье, но усмешка получилась болезненной. Не видя своего отражения, он всё понимал по изменениям в лице Ромуальда; тот хмурился всё сильнее, попыток посмеяться не поддерживал.

– Так бывает периодически, – добавил Джулиан, приподнимаясь немного и упираясь раскрытой ладонью в пол.

Глаза он опустил и предпочитал теперь смотреть куда угодно, но только не на собеседника.

– Периодически? – эхом повторил Ромуальд.

– Часто.

– И насколько часто?

– Раза два в неделю – точно. Ты же понимаешь, что эти чёртовы таблетки не проходят бесследно. Они влияют не только на мою психику, но и на организм, в целом. Они меня разрушают. Принимаю одно, чтобы вылечить другое, другое, чтобы заглушить третье. У меня херовый иммунитет и слабый организм, плохая наследственность и вообще, если почитать медицинскую карту, то пора озаботиться поиском места на погосте. Если я начну принимать ещё и обезболивающие препараты, масса из размоченных таблеток у меня через уши полезет, потому приходится терпеть. Я пробовал совмещать их, не помогло.

– Джулиан.

Ромуальд явно растерялся. Связной речи у него в запасе не имелось, потому единственное, что он мог сказать, так это имя собеседника. Он сидел на полу, засунув руки в карманы кожаной куртки, которую до сих пор не снял, и не знал, как поступить. Ему хотелось обнять Джулиана и в миллионный раз сказать, что всё будет хорошо, но он понимал, что это наглая ложь для них обоих. Она как те таблетки, что приходится принимать Джулиану. Самообман, призванный создать видимость уверенности, но не отстроить её с нуля, поскольку надежды неоднократно не оправдались. Плюс неизвестность в перспективе. Вдруг Джулиан опять в том состоянии, когда его раздражает любой шорох, любой шум, любое резкое движение и прикосновение. Любое. Независимо от того, какой характер оно носит. С сексуальным подтекстом, как прошлым вечером или же банальное желание поддержать и подарить сомнительное чувство защищённости, как сегодня.

Джулиан провёл ладонью по лицу. Тошнота, терзавшая каких-то полчаса назад, улеглась, затаившись до поры, до времени.

– Можно немного полежать? – спросил.

– Тебя довести до кровати?

– Нет.

– Тогда…

– У тебя на коленях.

– Да, – еле слышно выдохнул Ромуальд. – Мог бы не спрашивать.

– Мне хотелось удостовериться, что ты не возражаешь.

– Для тебя всё, что угодно.

Ромуальд тоже попытался улыбнуться, произнеся это. Но результат получился неоднозначный. Не выстрадано, как у Джулиана, но больше устало, болезненно и обречённо. Не в том смысле, что его основательно достали чужие неприятности, и он по горло сыт подобными поворотами, нет. По его улыбке просто становилось понятно, что он смертельно устал от постоянных сюрпризов со стороны судьбы-проказницы. Она не останавливалась, не знала предела, потому продолжала придумывать всё новые каверзы и пробовать их на заранее отобранных для проведения эксперимента экземплярах.

Джулиан ничего в ответ не сказал. Получив разрешение, он закрыл глаза и устроил голову на ногах Ромуальда. Неловкости, которой Джулиан так опасался, в воздухе не повисло, боль продолжала разгораться внутри, не унимаясь, но теперь напоминала не бурное пламя, а тлеющий факел, что время от времени прижигал, опаливая точечно, а не всё подряд. Ромуальд продолжал хранить молчание, о разговоре с отцом умалчивал, а Джулиан не торопился задавать наводящие вопросы.

Мюзикл – последнее, что интересовало его, в данный момент. На свете вообще не существовало чего-то, способного перетянуть на себя внимание Джулиана, затмив собой отвратительные ощущения, спровоцированные лекарственными препаратами.

Под сомкнутыми веками вновь господствовала сплошная чернота, но теперь она больше подходила под определение вязкой.