Бюро расследования судеб

Ирен колеблется, тянет время, подыскивая слова. Она набрасывает портрет Виты в заключении. От месяцев, проведенных ею в Аушвице, у нее только фотографии в анфас и профиль. Под лохмотьями узницы еще угадывается та женщина, какой она была до ареста. В Равенсбрюке она стала сильнее, жестче. Ирен вспоминает образ, придуманный Сабиной, – металл, закалившийся в огне. Лагерь по-своему, глубоко и окончательно, выковал Виту. Какой она стала, что убила в себе или сохранила, чтобы выжить, – это останется ее тайной. Ирен может разделить с ней только следы, которые она оставила в жизни других. В жизни нацистки-надзирательницы или участницы польского Сопротивления. И это все, что она может предложить. Итог недель расследования и одержимости: несколько фрагментов, вопросы, и платок.

Она начинает с истязаний «крольчат» и долек яблока, украденных из столовой СС. Подчеркивает благородство и отвагу Виты. Рассказывает о зловещем детском празднике Рождества, о бунте подопытных кроликов и об их спасении. В конце вспоминает о беззащитности маленького Леона, покровительственном порыве Виты, предпочитая скрыть, что ее мать выбрала гибель вместе с ребенком. Говорит только, что та взяла под крыло сироту, и что их вместе отправили в Молодежный лагерь и отобрали для казни.

– Газом, – шепчет старая дама. – А я думала, его предназначали для евреев.

Ирен объясняет ей, что истребление по принципу расовой теории касалось евреев и цыган, но в Германии начали травить газом и калек, и психически больных. В Равенсбрюке так избавлялись от заболевших или ослабевших узниц. Газовая камера в лагере просуществовала всего несколько месяцев, но работала до самых последних дней. Для СС она была приоритетом.

Агата задает вопрос, которого она боялась. Если бы Вита не попыталась спасти маленького Леона, у нее было бы больше шансов выжить?

Ирен отвечает, что знать это наверняка невозможно. Выносливые люди умирали за несколько недель, а те, кто послабей, – выживали. Невозможно даже строить догадки, чтобы пробиться сквозь окутывавший лагерь густой туман. Разве что Сабина подтвердила ей – Вита жила с надеждой разыскать своих детей. Это желание помогало ей держаться.

Агата, очень взволнованная, отвечает по-польски:

– В тот день, когда я их оставила, поезд на Люблин опоздал. Повсюду ходили люди, немецкие солдаты. Мне было страшно. Мой маленький братишка закричал на руках у матери. Она обняла меня и сказала: «Повеселись там хорошенько, Адзя». Мы разлучались всего на несколько дней… И я больше никогда ее не увидела.

Ирен думает о сыне, которого оставила с такой легкостью в душе, уверенная, что скоро встретится с ним в Париже. Ее обжигает мысль, что она может его потерять. Она отмахивается от порыва позвонить ему, убедиться, что с ним все в порядке.

– Она, моя мать, была нежной. Даже после того, как пришли немцы, когда наша жизнь стала такой жестокой и страшной, все равно случались радостные минутки. Однажды я вдруг поняла, что забыла ее голос. Я почувствовала неизбывную горечь. Стала слушать тетю Марию. Их тембры схожи, но у моей матери был мелодичнее. Она пела нам колыбельные. Как я могла стереть ее из своей памяти? На улице я оборачивалась, если видела похожий силуэт. Боялась, что забуду ее лицо. К счастью, тетя подарила мне ее фотографии. Я храню их под подушкой.

В ее интонациях Ирен слышится неприкрытая боль сироты. Если детство прошло под грохот войны, о его ранах приходилось молчать. Потому что все тогда чуть не обделались от страха. В 1945-м не только город – его жители тоже пережили опустошение. И пришлось закрашивать свои горести, сдерживать свой гнев. Новые хозяева требовали покорности, энтузиазма строителей. Ярость, боль предательства, скорбь по погибшим не поддавались описанию. Тетя Мария верила в социализм – но сталинисты быстро заставили ее почувствовать настоящий вкус этих утопий. С тех пор она доверилась только одному – своему желанию творить добро. Посвятила все силы заботе о шлюшках-развалюшках – совсем юных девчонках, торговавших своим телом среди развалин, и о сиротах.

Мария воспитывала Агату как собственных детей, с такой же требовательностью и своеобразной суровостью. По вечерам, когда старшие готовили ужин, она рассказывала им историю Польши. Она научила их дорожить призрачной независимостью, расшифровывать пропагандистские сочинения. Жить под сапогом Сталина значило выставлять напоказ одну личину, пряча глубинные чаяния и жажду истины. До того дня, когда Польша снова станет свободной и они смогут жить в согласии с собой.

– Она готовила нас к диссидентству, – переводит Янина. – Научила скрывать свои чувства. И обычно мне это удается.

– Она говорила вам о вашем маленьком братике? – интересуется Ирен.

Она напряженно вглядывается в очень светлую голубизну ее глаз, ища там подобие взгляда Виты.

– Никогда. Никто не произносил его имени. Он как будто умер. Его как будто никогда и не было.

– Вы знали, что она пыталась разыскать его через Красный Крест?

На лице старой дамы – изумление. Ее потрясла новость, что тетя на такое решилась.