Бюро расследования судеб

– Раз они его так и не нашли – значит, он мертв? – спрашивает она.

– Не обязательно. Тетя рассказывала вам о похищениях в те времена?

– Она объяснила мне, что мать не могла сразу же начать разыскивать меня. Я не очень-то помню это… Должно быть, она говорила, что с моим братом проблема. Думаю, он был болен. Это, скорее всего, был ноябрь или декабрь, поскольку я рассчитывала вернуться домой к Рождеству. Потом она призналась, что мою мать арестовали.

После войны жизнь худо-бедно налаживалась. Как-то вечером Мария вернулась очень поздно. У нее был усталый вид. Она сказала Агате, что ее мать погибла в лагере, в Германии.

– Она суровой была, моя тетушка. Война отняла у нее родителей, мужа, сестру… Она сказала: «Придется тебя удочерить, потому что твой отец рискует провести всю жизнь в тюрьме». Это было ужасно. Меня как будто вырвали из родной семьи.

Ирен поражена тем, какие слова она выбирает. Как будто говорит еще и о своем брате или от его лица.

– И все-таки скажу вам: Марию мне послало провидение. Она заботилась обо мне, заставила пойти учиться. Я стала врачом, встретила своего мужа, у меня есть сын… А сейчас еще и две чудесные внучки.

Чай в чашечках стынет, кое-что проясняется, иногда они обмениваются улыбками. Время от времени Агата задает вопросы или просит уточнить – таким тихим голосом, что ее едва слышно. Наконец Ирен отдает ей платок с вышитыми именами всех «крольчат».

Старая дама аккуратно разворачивает его, внимательно и долго вчитываясь в польские имена. Встает и приносит водку. Свою стопку осушает залпом, с увлажнившимися глазами.

– Как-то по-дурацки в мои-то годы оплакивать собственную мать…

Она вытирает глаза вышитым платком.

Вдруг осекается и просит ее извинить, как будто осквернила реликвию.

– Платок для этого и предназначен, – улыбается в ответ Ирен. – Теперь он ваш. Если хотите, можете хоть высморкаться в него.

Хоть этим ее удается рассмешить.

Она снова наполняет стопки, и ни у кого не хватает духу отказаться. Здесь водкой отгоняют смерть. И еще – печаль.

Выйдя от старой дамы, Ирен на ходу звонит сыну. Они долго разговаривают; его голос рассеивает тревогу и обостряет чувство, что ей его не хватает. Морозная ночь, освещение до самого горизонта – все это странно отзывается в ней. Она слышит пульсацию города – шум автомобилей, вой полицейских сирен, ритмичные ударные звуки, вырывающиеся из опущенных стекол машин. Прежде чем отключиться, она говорит Ханно, что любит его, что ей не терпится снова с ним увидеться.

– А что такое происходит? Умирать собралась? – поддразнивает он. – И мне тоже не терпится, мамуль. Наверняка будет грандиозно – Рождество в Париже. В следующие выходные заскочим в Берлин, с Герминой и Тоби. Я куплю для Антуана что-нибудь прикольное на рождественском базаре.

Успокоившись, она завершает звонок и спешит к Янине – та ждет на углу бульвара.

Перед ними, купаясь в радужной подсветке, вырастает сумрачный силуэт Дворца культуры. В пятидесятые годы Сталин подарил его польскому народу. В соперничестве с американскими небоскребами за ценой не стояли. Он приказал снести до основания сто шестьдесят домов в разрушенном городе, где тысячам людей было негде голову преклонить. Его стройка стоила жизни тринадцати рабочим.

– Отравленный дар, – говорит Янина. – Его называют «Палец Сталина». После краха коммунизма многие варшавяне призывали его разрушить.

– Если бы пришлось разрушить все символы деспотизма, немного же памятников осталось бы на свете! – иронизирует Ирен.

– Твоя правда. В конце концов к нему привыкли, его очень любят.

Янина удивляется, что Ирен во время беседы не упомянула о медальоне.

– А потому что я его в Германии оставила. Да и… думаю, он все-таки причитается Каролю.

– Веришь, что он жив?

– Надеюсь. Хотелось бы мне преподнести Агате такой подарок.

Юлька

Сын Агаты пригласил их на семейный ужин. По такому случаю Янина сменила привычный мохеровый свитер на выходное черное платье и замшевые сапожки. Когда Ирен, подтрунивая, упрекает ее в излишних тратах ради старого мимолетного увлечения, та отвечает: эта страсть ушла безвозвратно. А вот если бы Ирен видела Романа тогда… От него исходило ощущение свободы и чувственности – как от поэта и хулигана. Обаяние героя фильма Вайды «Человек из мрамора». В тюрьме он оказался, поскольку участвовал в подпольных сходках. Для юной и сентиментальной толстушки в коммунистической Польше он являлся воплощением архетипа бунтаря, опасного соблазнителя. По вечерам, ложась в кроватку, она мечтала о том, как он вырвет ее из скучной повседневности. Только вот ее-то для него не существовало вовсе – так, девчонка, строившая наполеоновские планы в надежде привлечь его внимание.

Пятнадцать лет назад она увидела его на одном благотворительном коктейле – уже цветущая, красивая, под ручку с будущим мужем. И все-таки не посмела заговорить. Как будто опять превратилась в ту закомплексованную девчонку.