Благодать (СИ)

Аленушка вдруг низко склонилась и так вперилась своими в глаза Кати, что девушка вдруг ощутила себя такой беспомощной и глупой, что оставалось только взмолиться, и она, не в силах произнести вслух, мысленно попыталась соединить обрывки услышанного и прочитанного, и получался какой-то нелепый вздор, тот бессмысленный набор слов и звуков, что только отчаявшемуся может показаться вразумительным. Она запаниковала, поняв, что не может отвести взгляда от этих синих глазищ, глядящих словно сквозь неё, внутрь головы, будто разыскивающих там то, о чем сама Катя не ведает. Она никогда не считала себя особой гипнабельной, да и случая опровергнуть предположение, признаться, не представлялось, а тут вдруг ощутила, как конечности словно ртутью наливаются, язык распухает до невозможности им пошевелить, зубы вот-вот вывалятся из раздувшихся дёсен, мысли путаются, смешиваются, налезают друг на друга, и она цепляется за собственное имя – Лиза? Катя? – повторяя и повторяя то одно, то другое, пока ею не овладевает неуверенность, каково же то, что дано при рождении, и было ли рождение, и не сама ли она есть только имя, оболочка, кружащаяся около другого, такого же пустого звука, и вот она уже видит тучное тело, раскинувшееся бесстыдно в кресле, и над ним склонилась рыжеволосая женская фигура в бирюзовом халате, облепившем напряженную спину так, что видны позвонки и лямки бюстгальтера. Аленушка, догадывается Катя с облегчением, и падает в эту тучную массу в кресле, и она закричала.

— Тихо, маленькая, тихо, хорошенькая, — прошептала Аленушка, обняв прильнувшую к ней, дрожащую, Катю и покачиваясь, будто баюкая дитя, разбуженное кошмаром.

— Что вы со мной сделали? — прошелестели Катины губы. Оцепенение потихоньку сходило с тела, и забившееся учащенно сердце гнало по нему горячие волны крови. Внутренний зуд сводил с ума – казалось, тело – сплошной отёк.

— Да сама ты это сделала, — сказала Аленушка немного распевно, и Катины веки стали наливаться тяжестью. С трудом разлепив их, она вскинула голову – перед глазами замельтешили белесые точки. — Тебя ж так любой может…

— Где ж найти того любого? — сонно спросила Катя.

— Не суждено тебе. Хоть сама и полюбишь. — Словно хлыстом, ожгла словами Аленушка, и Катя вскинулась – Аленушка отпрянула. Перед глазами поплыло, и Катя, качнувшись, вцепилась руками в ковер на стене:

— Это что за предсказюшничество? — попыталась придать голосу гадливость. И, наверное, получилось – на глаза Аленушки навернулись слезы.

— Да пойми ты, помочь хочу, — сказала женщина и перегородила дорогу. Потом схватила Катины руки в свои и быстро, пока девушка не вырвалась, проговорила: — От грибов можешь погибнуть. У тебя ж аллергия. Как там окажешься, даже не прикасайся. Слушай меня, и как бы бредово это ни звучало…

— А почему «как»? — спросила Катя, и вмиг ощутила прилив сил, словно кокон слабости, в котором она находилась, лопнул.

8

Стуча каблучками и остервенело размахивая сумочкой, Катя бежала вверх по Журавлева, стараясь не обращать внимания на резь в боку и жжение в легких. На Садовой остановилась и согнулась, упершись ладонями в дрожащие колени и пытаясь отдышаться. И боялась оглянуться. Она свихнется, если увидит поблизости кого из безумной парочки. Угораздило же. В милицию-полицию не пожалуешься – засмеют, а то и снимут втихую на мобилу да выложат в сеть прикола ради.

Катя побрела к автобусной остановке, подволакивая ноги, шаркая по тротуарной плитке и орошая её слезами. Определенно, следует хорошенько проветриться, решила девушка. Она редко гуляла в центре города – стеснялась, в какой-то причудливо-бредовой фантазии вообразив, что эти улицы были территорией красоты, и носители оной наложили негласное, но, в общем-то, поддерживаемое вето на посещение их резервации гражданами, внешность которых не тянет на усредненные стандарты симпатичности или благополучности.