Бледное пламя

За дядей, тетей, няню, за Адель,

Ее племянницу (знавала папу), за людей

Из книг, за Бога. Чтоб у них все кончилось удачно.

Меня взрастила тетя Мод. Чудачка,

Художник и поэт, влюбленный в пустяки,

В обыденность, куда вплелись ростки

Гротеска, линии судьбы. Малютки нашей рев

90          Еще ей слышан был. Мы комнату ее

Оставили как есть. Здесь сувениров сброд

Творит в ее манере натюрморт:

В стеклянном пресс-папье под зыбью пузырьков

Залив, на индексе раскрытый том стихов

(Мавр, Мор, Мораль, Мура), гитара-ветеран,

Веселый череп и курьез из местной “Сан”

'“Бордовые Чулки” на Чепменском Гомере

Вломили “Янки”', 8:7, прикноплен к двери.

Мой Бог скончался юным. Бить поклоны

100        Я униженьем счел, не видя в нем резона.

Свободный жив без Бога. Но в природе

Увязший по уши, я так ли был свободен?

Всем детским небом зная наизусть

Златой смолы медвяный, рыбий вкус!

В тетрадях детских радостным лубком

Живописал я нашу клетку: ком

Кровавый солнца, радуга, муар

Колец вокруг луны и этот редкий дар

Природы – “радужка”, – когда над гранью гор

110        В пустыне неба нам утешит взор

Сквозного облачка опаловый овал, –

Зерцало радуги, построенной средь скал

Долины дальней сыгранным дождем.

В какой изящной клетке мы живем!

И крепость звуков: темная стена

Трильонами сверчков в ночи возведена.

Непроницаема! Всходя на холм, я встал,

Расстрелянный их трелями. Вон там

Оконца, Доктор Саттон. Там Пегас.

120        Что были пять минут за сотни лет до нас?

Так, мелкого песку от силы сорок унций.

Переглазеть звезду. Двум безднам ужаснуться,

Былой и будущей. Над куполом главы

Они сошлись, как два крыла, и вы мертвы.

Дремучий человек, уместно здесь ввернуть,

Счастливее: он видит Млечный Путь

Лишь когда мочится. Как ныне, в прежни дни,

Цепляясь за сучки и стукаясь о пни,

Бродил я на авось. Одышлив, толст и вял,

130        Я сроду мяч не гнал и клюшкой не махал.

Я тень, я свиристель, убитый влет

Поддельной далью, влитой в переплет

Окна. Во мне был мозг, пять чувств

(Одно чудесное), а в прочем был я пуст

И странноват. С ребятами играл

Я лишь во сне, но зависти не знал, –

Вот разве что к прелестным лемнискатам,

С небрежной легкостью велосипедным скатом

Рисуемым по мокрому песку.

                                 Нежнейшей боли нить,

140        Игрушка Смерти – дернуть, отпустить –

Ослабла, но сквозит во мне ее накал.

Раз, лет в одиннадцать, я на полу лежал,

Следя за куклой заводной, что огибала

(С жестяной тачкою жестяный малый)

Стул, целя под кровать, вихляясь на бегу.

Вдруг солнце взорвалось в моем мозгу.

И сразу – тьмы роскошное убранство.

Мне чудилось, я разметен в пространстве

И времени, – нога средь вечных льдов,

150        Ладонь под галькой жданных берегов,

В Афинах ухо, глаз, где плещет Нил,

В пещерах кровь и мозг среди светил.

Унылые толчки в триасе, зелень

И пятна света в верхнем плейстоцене,

Внизу палеолит, оттуда тянет льдом,

И все, что сбудется, в отростке локтевом.

Так до весны нырял я по утрам

В мгновенное беспамятство. А там –

Все кончилось, и память стала таять,

160        Я старше стал. И научился плавать.

Но словно отрок, чей язык однажды

Неволей утолил несытой девки жажду,

Я был растлен, напуган и заклят.

Хоть доктор Кольт твердил, что расточился яд

Того, что он назвал болезнью возрастной,

Заклятье длится, стыд всегда со мной.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Был час в безумной юности моей,

Как заподозрил я, что каждый из людей

Владеет истиной о бытии загробном:

170        Лишь я один в неведеньи. Огромный

Злодейский заговор людей и книг

Скрывает истину, чтоб к ней я не приник.

Был день сомнений в разуме людском:

Как можно жить, не зная впрок о том,

Какая смерть и мрак, и рок какой

Сознанье ждут за гробовой доской?

И наконец, была бессонна ночь,

Когда решился я познать и превозмочь

Запретной бездны смрад, сему занятью

180        Пустую жизнь отдавши без изъятья.

Мне шестьдесят один сегодня. В кущах сада

Сбирает верес свиристель, поет цикада.

В моей ладони ножницы, они

Из солнца и звезды сотворены:

Блестящий синтез. Стоя у окна,

Я подрезаю ногти, осознав

 Неуловимую похожесть: перст большой –

Сын бакалейщика; унылый и худой,

Но указующий – Староувер Блю, астроном;

190        В середке – длинный пастор, наш знакомый;

Четвертый, женственный, – зазноба дней былых,

И розовый малец у ног ее притих.

И я снимаю стружку, скорчив рожу,

С того, что Мод звала “ненужной кожей”.

Когда на жизнь Мод Шейд молчанье налегло,

Ей было восемьдесят лет, ее чело,

Я помню, дернулось, побагровело,

Приняв удар паралича. В Долину Елей

Мы отвезли ее, там славный был приют.

200        Под застекленным солнцем там и тут

Порхали мухи. Мод косила глазом.

Туман густел. Она теряла разум.

Но все пыталась говорить: ей нужный звук,

Застыв, натужившись, она брала, как вдруг

Из ближних клеток сонмище притвор

Сменяло слово нужное, и взор

Ее мольбой туманился, в стараньях

Смирить распутных демонов сознанья.

Под коим градусом распада застает

210        Нас воскресение? В который день и год?

Кто тронет маятник? Кто ленту пустит вспять?

Не всем везет – иль должно всех спасать?

Вот силлогизм: “Другие смертны, да,

Но я-то не другой, – я буду жить всегда.”

Пространство – толчея в глазах, а время –

В ушах гудение. Мы наравне со всеми