Бледное пламя

В сем улье заперты. Но если б жизни дo

Мы жизнь увидели, какою ерундой,

Нелепой небылью, невыразимым срамом

220        Чудесной заумью она явилась нам!

К чему ж глумленье глупое? Зачем

Насмешки над “потом”, незнаемым никем:

Над струнным стоном лир, беседой неспешливой

С Сократом или Прустом под оливой,

Над шестикрылым серафимом, над усладой

Турецкою и над фламандским адом,

Где бродит дикобраз таинственный? Не в том

Беда, что фантастичен сон -

Безумья мало в нем. В ужасных муках снова

230        Мы порождаем душку-домового.

Смешны потуги – рок, что всем един,

Превесть на свой язык! Взамен терцин

Божественных поэзии – заметы

Бессвязные, бессонья вялый лепет!

“Жизнь есть донос, написанный впотьме.”

Без подписи.

                                 Я видел на сосне,

Шагая к дому в день ее конца:

Подобье изумрудного ларца

За ствол цеплялось, рядом стыл в живице

240        Всегдашний муравей.

                                                     Тот англичанин в Ницце,

Лингвист счастливый, гордый: “je nourris

Les pauvres cigales”, – он, стало быть, кормил

Бедняжек-чаек!

                                   Лафонтен, тужи,

Жующий помер, а поющий жив.

Так ногти я стригу и слышу, размышляя,

Твои шаги вверху, все хорошо, родная.

Тобою любовался я, Сибил,

Все годы школьные, но полюбил

250        Лишь на экскурсии к Нью-Вайскому Порогу.

Был завтрак на траве, геолог школьный много

Нам сообщил о водопадах. С ревом, с пылом

Под пыльной радугой Романтика входила

В наш пресный парк. В апрельской синеве

Я за тобой раскинулся в траве

И видел спину узкую, наклон

Головки и раскрытую ладонь

В траве, меж звезд трилистника и камнем.

Чуть дрогнула фаланга. Ты дала мне

Оборотясь, глаза мои встречая,

260        Наперсток яркого и жестяного чая.

Все тот твой профиль. Персиковый ворс

В обвод скулы, персидской формы нос

И бровь, и темный шелк взметен

С виска и шеи, и под глазом тон,

Наложенный ресницами, темнеет,

Губ сдержанность, открытость шеи, –

Все сохранила ты. И водопадов хор,

Коль ночь тиха, мы слышим до сих пор.

Дай мне ласкать тебя, о идол мой,

270        Ванесса темная с багровою каймой,

Мой Адмирабль, мое блаженство! Объясни,

Как сталось, что в сиреневой тени

Неловкий, истеричный Джонни Шейд

Впивался в твой висок, глаза и шею?

Мы вместе сорок лет. Четыре тыщи раз

Твоя подушка принимала нас.

Четыре сотни тысяч прожитых

Часов отметил хрип курантов домовых.

И много ли еще календарей

280        Украсят створки кухонных дверей?

Люблю тебя, стоящей на лужке,

Глядящей в крону дерева: “Исчез.

Какой он крохотный. Вернется ль?” (в ожиданьи

Нежнейшим шопотом, нежнейшим, чем лобзанье).

Люблю, когда взглянуть зовешь меня ты

На реактивный шрам над пламенем заката.

Люблю, как напевая, за подпругу

Мешок дорожный с молнией по кругу

Подтянешь, уложив. И в горле ком,

290        Когда встречаешь тень ее кивком,

Глядишь в ладонь на первый погремок

Иль в книжице забытое письмо.

Она могла быть мной, тобой, могла смешеньем быть.

Я выбран был, чтоб с хрустом раздавить

Сердца тебе и мне. Вначале мы шутили:

“Девчушки все толстушки, верно?” или

“Мак-Вэй (наш окулист) в один прием

Поправит эту косину”. Потом:

“А ведь растет премиленькой”, и острой

300        Тоски не одолев: “Неловкий возраст”.

“Ей надо б походить на ипподром”

(В глаза не глядя). “Теннис, бадминтон...

Крахмала меньше, фрукты! Что ж, она

Возможно, не смазлива, но умна”.

Все было бестолку. Конечно, высший балл

(История, французский) утешал.

Да, детских игр немилостив закон:

Застенчивый в них редко пощажен.

Но будем честными: когда другие дети

310        Являлись эльфами и феями в балете

На сцене, ей расписанной, она

В уборщицы была низведена –

Старуха-Время с шваброй и помойной

Бадьей. Я, как дурак, рыдал в уборной.

Вновь зиму отскребли. Зубянкой и белянкой

Май населил тенистые полянки.

Сгорело лето. Осень вышла дымом.

А гадкой лебеди не выпало, увы нам,

Древесной уткой стать. И ты твердила снова:

320        “Она невинна, – что же тут дурного?

Мне эти хлопоты о плоти непонятны.

Ей нравится казаться неопрятной.

И целомудрие бывало иногда

Творцом блестящих книг. А красота,

Любовь – не главное”. Но старый Пан кивал

Нам с каждого холма. Бес жалости жужжал:

Не будет губ, чтоб с сигареты тон

Ее помады снять, и телефон,

Что, бал предчувствуя, в Сороза-холл поет

330        Песнь непрестанную, ее не позовет,

Покрышками по гравию шурша,

К калитке франт, увитый в белый шарф,

За ней не явится из лаковой ночи,

На танцы он бедняжку не умчит

Видением жасмина и тумана.

Зато в каникулы она живала в Канне.

И возвращалась – в горестях, в слезах

И с новым поводом для слез. В те дни, когда

Весь городок плясал, она влеклась к ступеням

340        Библиотеки колледжа с вязаньем, с чтеньем,

Почти всегда одна, – порой подруга с нею,

Теперь монашенка, иль мальчик из Кореи,

Мой слушатель. В ней связь была странна

Причуд, боязней, воли. Раз, она

Три ночи провела в пустом сарае,

Его мерцания и стуки изучая.

Она слова вертела – “тень” и “нет” –

И в “телекс” переделала “скелет”.

Ей улыбаться выпадало редко -

350        И то в знак боли. Наши планы едко

Она громила. Сидя в простынях,

Измятых за ночь, с пустотой в очах,

Ножища растопыря, под власами

Копая псориазными ногтями,

Со стоном, тоном, слышимым едва,

Она твердила гнусные слова.