Бледное пламя

Тупого рвения, и в эти рыла глядя,

Им наплюем в глаза, хотя бы смеха ради.

И кто спасет изгнанника? В мотеле

610        Умрет старик. В ночи горячей прерий

Кружатся лопасти, цветные огоньки

Его слепят, как будто две руки

Из прошлого, темнея, предлагают

Ему камения. Смерть входит, поспешая.

Он задыхается, кляня на двух наречьях

Туманность, что растет в нем, легкие калеча.

Рывок, разрыв, мы к этому готовы.

Найдем le grand nйant, найдем, быть может, новый

Виток, пробивший глаз того же клубня.

620        Быв напоследок в Институте: “Трудно, –

Сказала ты, его окинув взглядом, –

Понять, чем это рознится от Ада.”

Я слышал заявленье Груберштейна,

Что муфельная печь есть смерть для привиденья,

И вой крематоров. Мы критики религий

Старались свесть к нулю. Староувер Блю великий

Читал обзор о годности планет

Для приземленья душ. Особый комитет

Решал судьбу зверей. Пел дискантом китаец

630        О предках, о свершеньи чайных таинств,

О связи их, зашедшей далеко.

Я в клочья раздирал фантазьи По,

Младые сны и этот странный свет, –

Как перламутровый, – над перевалом лет.

Средь слушателей был и старый коммунист,

И юный служка. Iph за первый приз

Тягался с церковью и с линией партийной.

В позднейшие года тут потянуло тиной.

Явился некий медиум. Буддизм

640        Пустил ростки. Постылый афоризм,

Мол, “все дозволено”, фра Карамазов блеял

В аудиториях. И рыбью страсть лелея

К возврату в матку, к родовым вертепам,

Фрейдистов школа разбрелась по склепам.

У тех безвкусных бредней я в долгу.

Я понял, чем я пренебречь смогу

При съемке смертных бездн. И потерявши дочь,

Я знал, – уж ничего не будет: в ночь

Не отстучит морзянкой деревянной

650        Дух самозваный детское прозванье,

И не поманит нас с тобой фантом

Из-за гикори в садике ночном.

“Что там за странный треск, ты слышишь? Что за стук?”

“То ставень наверху, не бойся, милый друг.”

“Раз ты не спишь, так лучше уж при свете.

Что ж, в шахматы?” “Давай.” “Несносный ветер!”

“Нет, все ж не ставень. Слышишь? Вот оно.”

“То, верно, ветка прядает в окно.”

“Что там скользит и ухает так глухо?”

660        “То повалилась в грязь зима-старуха.”

Мой конь в ловушке, чем ему помочь?”

Кто скачет, кто мчится сквозь ветер и ночь?

То автора горе. То мартовский жуткий

И яростный ветер. Отец и малютка.

Потом пошли часы и даже дни

Без памяти о ней, так поспешает жизнь

Мохнатым червячком. На белом пляже,

Меж черных и краснеющих сограждан,

В Италии мы лето провели.

670        Вернулись восвояси и нашли,

Что горсть моих статей (“Морской конек

Неукрощенный”) “вызвала восторг

Читателей” (купивших триста копий).

Опять пошла учеба, средь предгорий,

Где дальний вьется путь, поплыли в темноте

Огни машин, вернувшихся к мечте

О высшей мудрости. Французам увлеченно

Ты прелагала Марвелла и Донна.

То был год бурь, – пронесся от Флориды

680        До Мэна ураган по имени “Лолита”.

Тлел Марс. Женился шах. Шпионил Росс угрюмый.

Ланг сделал твой портрет. И как-то в ночь я умер.

Клуб города Крашоу мне оплатил рассказ

О том, “В чем смысл поэзии для нас”.

Рассказ был скучен, но недолог. Вспять

Пустился я, стараясь избежать

“Ответов на вопросы”, тут из зала

Восстал всегдашний старый приставала

Из тех, что, верно, не живут и дня

690        Без склоки с лектором, и трубкой ткнул в меня.

Тогда и наступил – упадок сил

Иль прежний приступ мой. По счастью, в зале был

Какой-то врач. К его ногам я сник.

Казалось, сердце встало. Долгий миг

Прошел, пока оно к конечной цели,

Поднявшись, поплелось.

                                                  Прошу тебя, теперь

Внимание. Я, право, сам не знаю,

Как понял я, что я уже за гранью,

И все, что я любил, навеки ею стерто.

700        Но неспособна горевать аорта.

В конвульсиях зашло упругое светило.

Кроваво-черное ничто взмесило

Систему тел, спряженных в глуби тел,

Спряженных в глуби тел, спряженных в темноте

Единой темы. И сраженный страхом,

Я видел, как ударила из мрака

Фонтана мощного белесая струя.

То был поток (мгновенно понял я)

Не наших атомов, и смысл всей этой сцены

710        Не нашим смыслом был. Ведь разум неизменно

Распознает подлог природы: пестрой птицей

Становится камыш, личинкой пяденицы

Сучок корявый, голова змеи

Огромной бабочкой, но то, что заменил,

Перцептуально, белый мой фонтан,

Мог распознать лишь обитатель стран,

В которых я блуждал.

                                             Но вот истаял он.

Еще в беспамятстве, уж был я возвращен

В земную жизнь. Мой сбивчивый рассказ

720        Развеселил врача. Он говорил, смеясь,

Что он нашел меня повергнутым в затменье,

В котором медициною “виденья,

Галлюцинации, какие-либо сны

Всерьез и навсегда запрещены.

Возможно, после, но уж не в момент

Коллапса”.

                         Но ведь я же умер! “Нет, –

Он улыбнулся (“как ему не лень?!”), –

Тень смерти, мистер Шейд, и даже – полутень.”

Но я не верил и в воображеньи

730        Прокручивал все заново. Со сцены

Опять сходил я, чувствуя озноб

И жар, и лед, и снова этот сноб

Вставал, а я валился, но виной

Тому была не трубка, – миг такой

Настал, чтоб ровный оборвало ход

Хромое сердце, робот, обормот.

Виденье пахло правдой. В нем сияли

Затейливость и непреложность яви.

Виденье было. Времени поток

740        Сместить его отвесности не мог.

Наружным блеском городов и споров,

Как часто, утомлен, переводил я взоры