Ближе, чем ты думаешь

Однако гнев внутри меня не утихал. Ведь мои драгоценные папаша и мамаша не смогли выбрать лучшего времени, чтобы нанести мне визит, кроме как сделать это тогда, когда меня пытались разлучить с моим ребенком и отправить в тюрьму. И они не прислали мне письмо или что-нибудь в этом духе, чтобы я могла определиться с тем, хочу ли я вновь увидеться с ними или нет. Они поступили так, как сами сочли нужным.

Да, впрочем, о чем это я. Для Билли и Бетси поступать подобным образом всегда было в порядке вещей. Даже сейчас, когда они явились с так называемым предложением о помощи, я понимала, что на самом деле они пытаются сделать для себя из этого некий козырь, который потом озвучат на своих собраниях: «Хвала Иисусу, он помог вернуть нам дочь после всех этих страшных лет! Аллилуйя! Восславим Господа!»

Не зная, куда себя деть, я взяла мистера Снуггса и уселась в кресло для кормления. У меня не шли из головы слова отца, что они могли бы взять Алекса на воспитание, или усыновить его, или какие там еще нелепости он предлагал.

Невероятно, но я действительно обдумывала эти предложения. Может, это и был тот единственно верный вариант, когда я уже потерялась в догадках? Отец был прав: если суд препоручит Алекса в руки бабушки и дедушки, то он останется в моей жизни, даже если я окажусь за решеткой.

В Гучленде, менее чем в двух часах езды от Нортумберленда, находилась государственная женская тюрьма. Если бы меня отправили туда, они могли бы навещать меня каждые выходные. И я могла бы видеть, как он взрослеет. Что еще более важно — он знал бы, что у него все еще есть мать, что она его любит больше всего на свете и что все, чего она хочет — это быть рядом с ним.

А когда я выйду на свободу, мы снова сможем быть вместе. Сколько Алексу будет тогда, шесть? Наверняка для него это покажется странным. Хотя даже шесть — вполне уместный возраст, чтобы воспитывать ребенка, ведь впереди еще куча времени, прежде чем он покинет родное гнездо. В шесть лет только начинаешь терять молочные зубы. Вдобавок я была уверена: Роальда Даля они Алексу читать не станут, умножение не освоят, хорошим настольным играм не обучат, в общем, не будут делать ничего из того, что представляла себе я.

И, что греха таить, родители мои были далеко не идеальны. С моей стороны было бы настоящим безумием поверить в то, что они действительно изменились и что они станут заботиться об Алексе и искренне любить его до моего выхода из тюрьмы.

Другой вариант — Алекса навсегда оторвут от меня и выставят на аукцион среди таких же белых детишек.

Но станет ли от этого лучше или хуже? Возможно, эта милейшая парочка совершенно не подозревала, что фактически становится участниками серьезного уголовного процесса. Или им могли втереть, что на медицинское обслуживание ребенка или прочие якобы необходимые расходы уйдут десятки тысяч долларов. В моей голове крутились тысячи сценариев, в которых они выступали в роли любящих родителей.

Крутились они и крутились, но все заканчивались плачевно.

Во время этих терзаний я кое-что вспомнила. Мне было около семи лет, и отец только что прибыл из Новой Шотландии или откуда-то еще. В том возрасте я бездумно во всем подражала матери, поэтому, как и она, волновалась, когда он вернулся. Теперь у нас все будет иначе. Мама причесалась и надела новое платье. Мы хорошо, по-семейному поужинали, и я пошла спать, полная любви, тепла и светлых надежд.

Я проснулась от звука бьющегося стекла.

Отец преследовал маму по всему дому, бросал в нее пивные бутылки и кричал, что она чертова шлюха. Похоже (правда, это уже взрослая интерпретация происходившего тогда в моем понимании), мама не хотела заниматься с ним сексом, потому что у нее были месячные. И это привело моего отца в ярость.

Я босиком вышла из своей комнаты, готовая защитить маму. Правда, как я собиралась это сделать, понятия не имею. В итоге моя храбрость обернулась для меня болезненной раной на пятке — потом на нее пришлось наложить одиннадцать швов. Но теперь, вглядываясь в прошлое, я видела, что лучше уж пораненная нога, чем четыре назначенные мне месяца опекунства, когда о произошедшем узнал контролировавший меня социальный работник.

Таковы были мои родители, таково было мое детство. Эти их разговоры о перерождении, как им помог Иисус и все такое — сколько раз мне приходилось слышать подобное? Свой последний шанс они потеряли десятилетия назад.

Я, хоть убейте, не могла довериться людям, которые не смогли подарить мне настоящее детство, не говоря уже о том, чтобы поручить им заботу об Алексе.

Утром я позвонила мистеру Ханиуэллу, чтобы сказать ему, что хочу оспорить ходатайство моих родителей о предоставлении им опеки над Алексом.

Он выслушал меня почти без комментариев. Под конец я спросила:

— Как вы думаете, мое мнение будет иметь значение?