Блокадные нарративы

…С трудом тебя взвалили на носилки,
Хотя ты был почти что невесом,
И это мне увидеть довелось:
Ты на носилках покидаешь дом!
Прозябшая, промерзшая насквозь,
Дорожка под полозьями звенела…
Ты это? Или это только тело?
Нет, это ты! Ты чувствуешь, ты слышишь…
<…>
И говорю тебе, как друг, как мать:
– Вставай, мой сын, сейчас нельзя лежать!
И ты поднялся. Так встают из гроба…[445]

Ты в этом тексте определено (читатель/слушатель вполне понимает, о ком идет речь), но нестабильно (не всегда ясно, в каком этот человек состоянии). Это, как определил бы его в своих блокадных штудиях Виктор Шкловский[446], тело и живое, и мертвое одновременно. Это страдающее тело описано крайне подробно, во всех тяжких подробностях дистрофии, а окончательный исход, то есть возможность спасения, зависит от действенности обращенной к дистрофику речи. В поэме Шишова моделирует образец такой эффективной, спасительной речи – «волшебного слова» о героическом прошлом и будущем города и страны, о доблестной готовности горожан к борьбе; речи, которая способна преодолевать даже смерть:

Да, Ленинград остыл и обезлюдел,
И высятся пустые этажи,
Но мы умеем жить, хотим и будем,
Мы отстояли это право – жить.
Здесь трусов нет, здесь не должно быть робких,
<…>
снова будем драться
За город, пожираемый огнем,
За милый мир, за все, что было в нем,
За милый мир, за все, что будет в нем;
За город наш, испытанный огнем,
За право называться ленинградцем![447]

Основа поэмы Шишовой – сюжет о страдании и сострадании: мать наблюдает страдание сына и силой сострадания возвращает его к жизни. Библейские подтексты здесь очевидны: перед нами своего рода пьета, и в то же время притча о Лазаре. Важно, что эти аллюзии носят амбивалентный характер: Шишова апеллирует к библейскому пафосу и прямо использует соответствующие реминисценции (в тексте фигурирует, например, чечевичная похлебка), но также следует иметь в виду распространенное в литературе тех лет преломление библейских сюжетов в соцреалистическом дискурсе, где возвышенное страдание ради высшей общей цели понимается в контексте подвигов социалистического строительства[448]. Дистрофик должен встать и идти во имя материнской любви, но также и не в меньшей степени во имя светлого будущего советского Ленинграда.

И здесь сказывается еще один уровень двойственности этого текста: с одной стороны, это предписательный текст о доблести советского сознания в ситуации войны, с другой – этим сознанием обладает больной постыдной блокадной болезнью; с одной стороны, задачей поэмы было внушить блокадникам, что их страдание вызывает эмпатию, с другой – что избавление от дистрофии есть дело рук, глаз, силы воли и убеждения самих дистрофиков. Именно это сделало текст неприемлемым после того, как самый страшный период блокады миновал (по крайней мере с точки зрения влиятельных московских ревизоров от литературы) и говорить о нем вслух стало нежелательно. Изгнание поэмы Шишовой из эфира можно считать любопытным симптомом смены эпох внутри официальной репрезентации блокады: как только в городе появляются московские идеологические комиссии, описание ужаса становится запретной темой, а обращение к дистрофику – невозможным и бессмысленным, так как, по официальной версии, дистрофии в городе больше не было и вспоминать о ней было незачем.

2

Двойною жизнью мы сейчас живем.

Ольга Берггольц

По сравнению с определенной и единой адресацией в блокадном тексте Шишовой, идеологически корректном воззвании к страдающему блокаднику, адресация блокадного творчества Ольги Берггольц гораздо более разнообразна, подвижна и противоречива: во время блокады она обращалась и к разным адресатам, и к разным временам. Блокадный корпус Берггольц велик и включает тексты самых разных жанров (она задумывалась даже над возможностью блокадной оперетты) и разной степени нацеленности на публикацию. Знаменитые строки «Двойною жизнью мы сейчас живем / в кольце, во мраке, в голоде, в печали / мы дышим завтрашним, свободным, щедрым днем»[449] непосредственно описывают сложную темпоральность блокадного воображения, но, как мне кажется, у этой «двойной жизни» могут быть и другие интерпретации.