Блокадные нарративы

Часть написанного Берггольц в ту пору была отложена «на потом» (свой блокадный дневник она тщательно скрывала и берегла: имеется запись о том, как уже после блокады во время Ленинградского дела она просит мужа схоронить дневники, буквально закопав под скамейкой)[450]. Одновременно она производит, возможно, самые «печатабельные», пользуясь термином Лидии Гинзбург, тексты блокадной поры, немедленно после написания идущие в радиоэфир, задерживаясь только в руках благосклонного (в ее случае) цензора. Кроме необходимости соответствовать ленинградской цензуре перед Берггольц стояла еще одна задача, более сложная – создавать стихи универсального звучания, которые могли бы как доходить до блокадников, так и уходить за пределы кольца, где очень мало знали об истинной судьбе блокадного города, вызывать отклик у людей с разной степенью понимания того, что такое блокада.

Берггольц стремилась преодолеть эту проблему, которая, например, в Радиокомитете, где они с Гинзбург работали вместе, была решена совершенно определенно: было создано две системы радиовещания – на город и вовне его, две системы пропаганды с разными задачами[451]. Так, поэма Шишовой должна была транслироваться только в пределах города, а Берггольц обращалась одновременно и к блокадникам, и к слушателям вне города, что создавало необходимость универсального, гибкого обращения. За пределами города не должны были знать (или, по крайней мере, говорить) о масштабах бедствия, особенно о голоде: Большая земля должна была видеть в Ленинграде город-фронт, а в его жителях – бойцов с обстоятельствами суровыми, но оборимыми, а не жертв тотальной катастрофы.

Мне кажется, что Берггольц справилась с этой задачей, создав уникальную систему блокадного письма, где констатация страдания (пусть и далеко не такая подробная и физиологическая, не такая реалистическая, как у Шишовой) сочеталась с восторженным восхвалением Советской Родины. Страдание определялось как телеологически оправданное – как жертва, экстатически приносимая стране. В стихотворении «Разговор с соседкой» (1942) долгое описание лишений блокадницы увенчивается обещанием запомнить навсегда ее тяжкий опыт (соседка в тексте буквально «превращается» в памятник); опыт отдельного блокадника приравнивается к испытаниям всей страны в целом:

А тебе, да ведь тебе ж поставят
памятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью
облик твой запечатлят простой.

Вот такой же: исхудавшей, смелой,

в наскоро повязанном платке,
вот такой, когда под артобстрелом
ты идешь с кошелкою в руке.

Дарья Власьевна, твоею силой

будет вся земля обновлена.
Этой силе имя есть – Россия.
Стой же и мужайся, как она![452]

Эта гибкость, естественно, отражается в различных сегментах системы, в частности в том, как Берггольц организует лирическое обращение.

В блокадных текстах она создает многозначное амбивалентное ты, которое можно понимать как обращенное к разным адресатам одновременно – и к умирающему от голодной эпилепсии мужу, и к его более удачливому сопернику-преемнику, и к сотоварищу/товарке по блокадной жизни, а также, аллегорически, к самому городу и, более того, ко всей стране (блокадный текст с наибольшим количеством таких ты – поэма «Твой путь»). Эта подвижность адресации соединяется с огромным эмоциональным накалом, всегда на грани взвинченности, о чем с присущей ей наблюдательностью пишет коллега Берггольц по радио Лидия Гинзбург: