Блокадные нарративы

Именно этим, по всей видимости, объясняется то, что Гор не нашел в послеблокадной жизни ни одного читателя для своих блокадных стихов – в отличие, скажем, от Павла Зальцмана, также писавшего о блокаде, или Анны Ахматовой как автора стихов о сталинском терроре. Несмотря на угрозу ареста и расправы, эти поэты все же читали свои стихи близким, и это позволяет предполагать, что не обязательно один лишь страх наказания препятствовал публикации стихов Гора. Примечательно, что Гор рассказывал близким о своих стихах, но читать их, пусть и в самом в узком кругу, отказывался. Я предполагаю, что причиной был не только социальный темперамент автора, но и специфическая адресация этих текстов: они не были адресованы ни тем, кто пережил блокаду, ни тем, кто ее вообще не знал (как близкие Гора), они не были обращены даже к самому автору, сумевшему выжить в катастрофе; они повествовали об опыте погибших для самих погибших – для тех, кто навсегда остался внутри блокадного кольца:

Лежу с женой вдвоем в квартире,
Да стол, да стул, да лампа,
Да книги на полу.
И нет уж никого. Лицо жены. Открытый рот.
Глаза закрытые глядят.
Но где же то живое, робкое? Где милое?
Людмила где? Людмила!
Я кричу во сне и так. Но нет жены.
Рука, нога, да рот.
Еще беременный живот,
Да крик зловещий в животе,
Да сын иль дочь, что не родятся.
И не поднять мне рук и ног,
Не унести. Она лежит и я лежу.
Она не спит и я не сплю.
И друг на друга мы глядим
И ждем.
Я жду, когда пойдет трамвай,
Придет весна, придет трава,
Нас унесут и похоронят.
И буду лживый и живой
В могиле с мертвою женой
Вдвоем, втроем и на полу не будет книг.
Не будет лампы. Но буду думать я —
Где ты? И что такое тут лежит?
Чья рука? Чья нога? Моя? Твоя?
И буду лживый и живой
В могиле с милою женой.
Вдвоем мы будем как сейчас.
В квартире тускло. Я сижу.
Гляжу на мертвую жену.
Нога в могиле. А рукою
Она не трогает меня. Рука в раю
И взгляд угас. И рот уже отъели крысы.
Но вот нешумною рекою
Потекли. И снится лето. Я с женою
Вдвоем, втроем течем.
Бежим, струимся. Но входит дворник.
Нас несут в подвал. И я кричу:
– Живой! Живой!
Но мне не верят. А жены уж нет.
Давно растаял рот. Скелет
И я вдвоем, втроем течем, несемся.
И нет квартиры.
Лишь лампа гаснет, то горит,
Да дворник спит не умолкая[460]

.

Трудно с уверенностью сказать, кто является лирическим субъектом этого текста, более того, неизвестно даже, сколько в этом тексте «обитателей» – персонажей (как зачастую той зимой обитатели коммунальных квартир не могли знать, сколько из них еще живы, – вспомним, например, оговорку о балконном соседе из поэмы Шишовой). Персонажи здесь плодятся и размножаются самым чудовищным образом – посредством смертного распада. Уже погибшая плоть распадается, тает, фрагментируется, исчезает, течет. Как и у Шишовой, в этом стихотворении жизнь и смерть соприсутствуют, но не как преодоление и надежда, а как события кошмарного сна. Непонятно, живы ли лирический герой текста и его выдуманная для этого текста жена Людмила, непонятно, реален ли, жив ли и рожден ли их ребенок. Фрагментация и дестабилизация восприятия, как и вообще в блокадной поэзии Гора, – важнейшие приемы этого текста. В контексте сюрреалистического кошмара «то милое» кажется отнюдь не безобидным средним родом философской абстракции: оно указывает на утрату грамматического рода и биологического пола обитателями этого мира. «Лживый», «живой» и «мертвый» в этом стихотворении становятся синонимами: для Гора-нарратора в блокадную зиму исчезает доверие к самой возможности жизни. Личность производящего текст стремится к стиранию и распадается, как это происходит и у Берггольц, но, если у нее эта личность затем победоносно сливается с всеобщим мы, у Гора в результате травматического расчленения она просто исчезает: я и ты сливаются в общем смертельном потоке.