Блокадные нарративы

…расставивши кухонную посуду на чистой бумаге полок, я возвращался в подметенную комнату (мылся пол у нас редко, так как доски некрашеные и выбитые, с большими щелями, в которых земля) и с удовлетворением оконченной работы приступал к приятному делу. <…> Я приводил в порядок[466] на одесской папиной полке фотографии бабушки и сестер наверху, а внизу мои любимые книги <…>. Я любовался собранными вещами. У нас был большой порядок. <…> На маленьком папином столике между дверью и окном, с ящиком, наполненным всякой мелочью, которую я привык уничтожать, а он не позволял трогать, и на большом кухонном столе, занятом моими бумагами и рисунками, я менял бумажные листы и расставлял в порядке письменные приборы (131–132)…

Поэтому очевидно, что одним из наиболее разрушительных воздействий блокадного времени, в определенной степени лишь выявляющим бессмысленный хаос советского мироустройства, оказывается именно беспорядок:

Я забрал все рисунки и картины, сорванные с подрамников, кроме «Сурхарбана», который свез к Филонову. Перед этим мы были с Розой[467] у Павла Николаевича в начале войны. Мы говорили тогда, кажется, об эвакуации матерей с детьми, и он советовал нам во время войны (вообще в трудные времена) не разлучаться. Эта эвакуация кончилась тем, что большинство детей матери привезли обратно в Ленинград, так как немцы докатились до тех мест, куда они были отправлены, был беспорядок и бессмыслица (139).

Отождествление беспорядка и бессмыслицы обозначено здесь глагольной формой «был» в единственном числе. Факт близкого знакомства Зальцмана с Д. Хармсом и А. Введенским выводит слово «бессмыслица» в приведенной цитате на качественно иной уровень. О продолжении и развитии Зальцманом и Г. Гором обэриутской традиции пишет Олег Юрьев: «Животный голод и смертный ужас, полная отмена пусть плохонькой, страшной, советской, но всё же цивилизации накладываются прямым, усиленным по жесту высказыванием собственного, личного переживания на обэриутский стих, как правило, не имеющий своего “я” <…>. Блокадные стихи Гора и Зальцмана объединяет (и отличает от собственно обэриутских) не просто появление конкретного “я”/ “мы” с его высказываемым переживанием, то есть использование принципиально нелирической обэриутской интонации “в лирических целях” <…>. Речь, в конечном итоге, идет о пафосе, о месте человека в мире, о допустимой громкости его голоса»[468]. Но если в стихах Зальцмана ручка громкости оказывается вывернута до максимума, то в воспоминаниях речь идет не об акустическом, а в первую очередь о визуальном измерении блокадного ада. Субъект текста и объект его воздействия – одно и то же лицо, актер становится зрителем разворачивающегося действия, бессмыслица которого обретает в этом разворачивании свое воплощение.

Отмеченное выше стремление к порядку осознается Зальцманом как одно из наиболее страшных и непростительных проявлений его вины перед домашними, в первую очередь перед отцом: